— Чересчур приятно, — сказала дама, пристально разглядывая Сенькины потертые обшлага пиджака и заплатанные ботинки, которые он старался скрыть под широченными матросскими парусиновыми брюками клеш. — У меня к вам докука есть… Я, молодой человек, ищу репетитора по политграмоте.

— Два рубля за урок, — сказал Сенька. — Цена известная.

— Не имеет значения, — ответила дама, — только бы ученье это пришлось мне по душе и не было скучно. И без того тосчища да скучища смертная в наших-то местах, страсть.

— Будьте покойны, гражданочка. Знания у нас самые свежие, у профессоров учимся…

— Это здорово, — ответила она. — Сойдемся.

Он порекомендовал ей купить учебник политграмоты — «Азбуку коммунизма» и назначил место занятий в одной из библиотечных комнат как раз в те часы, в которые студенты уходят на обед.

— И нам никто не помешает, уверяю вас.

— Я согласная, — ответила она. — При чужих людях я, как очень чувствительная, чересчур стесняюсь. Того и гляди чего-нибудь ляпнешь. А на тет-а-тет — ничего.

Сенька осведомился, как ее звать.

— Зовут меня мудрено, при крещении Февронией назвали. Ну а как только сам-то на линию вышел, он у меня хозяин мельницы, то при таком нашем высоком положении кержацкое это имя Феврония и побоку. Розой велел называться. Теперь я Роза Фоминична. Все муж это у меня… В ногу с эпохой, говорит, надо идти. Я при деле, а ты развивайся, получай самое перевысшее образование. Шалберничать-то, чай, надоело… Знамо, надоело… Целый день по дому тычусь как слепой кутенок…

— Чудесно, чудесно! — одобрил Пахарев. — Розы, Октябрины, Марсельезы сейчас в большом ходу. Веяние времени. Женщина ввысь подымается — вплоть до сияющих вершин науки. Будем с вами идти навыверт — от формы к содержанию. Деревенские парни иногда начинают культурный путь с галстука… Пути к новому разные бывают. Это ничего… Ни за речь, ни за образ мысли нисколечко не стесняйтесь… Искренность — прежде всего…

— Я тоже так думаю, — ответила Роза Фоминична. — Я люблю, когда меня перевоспитывают.

— Нам то и надо, — согласился Сенька. — И вы с сегодняшнего дня будете у меня на прицеле, в поле зрения…

— Ах, как хорошо, на прицеле. — Роза Фоминична даже всплеснула руками.

Договорились заниматься два раза в неделю. Он проводил ее до перевоза (мельница находилась по ту сторону Волги, у села Бор), и, перед тем как расстаться, Роза Фоминична отдала Пахареву деньги за месяц вперед:

— Студенты, я знаю, все голодающие, а мне все одинаково…

— Извиняюсь, — сказал Сенька, — а в какой вуз вы хотите готовиться?

— Я на доктора, — ответила та. — Эта работа мне нравится. Сиди в светлой комнате, выслушивай да выписывай лекарства… Никакой заботушки — и все-таки почет и жалование…

— На медицинский, значит, — сказал Сенька. — Ну что ж, это неплохо…

Сенька, который не ел ничего, кроме черного хлеба, вот уже целый месяц, сразу преисполнился к ней уважения и благодарности. Он находил ее слишком простодушной, но знал, что за этим простодушием нередко скрывался талант доброты и человеколюбия.

— Перемелется — мука будет. Была бы тяга к знанию. А это — налицо.

Он сходил на медицинский факультет, взял программу, проштудировал главу из учебника и подготовил таким образом вступительную лекцию, как это делали, видел он, профессора.

И вот на другой день они сидели вдвоем за шкафами, набитыми фолиантами Карамзина, Соловьева и Ключевского, в углу у стола, друг с другом рядом. И Сенька взволнованно читал ей вступительную лекцию о пользе политической грамотности. Он старательно отводил глаза от ее глубокого ослепительного декольте. Он строго и логично обосновывал необходимость политической зрелости для всего трудящегося человечества и для каждого гражданина в отдельности, подчеркнул значение идей в истории и процитировал из «Коммунистического манифеста» то место, где говорится, что призрак бродит по Европе, призрак коммунизма.

— Ой, батюшки… — зашептала Роза Фоминична. — Как страшно-то… У нас в тайге тоже бродят эти вурдалаки…

Сенька попытался ее успокоить: призрак этот страшен только для буржуазии.

— Ну, тогда другое дело, — ответила она и уж не сводила с него глаз, глубоко вздыхала и расцвела от удовольствия, когда Сенька сказал, что урок на этот раз закончен.

— Есть ли вопросы? — спросил он.

— Уж больно все ясно, каждая кухарка должна управлять государством.

Пахареву понравилась эта ее восприимчивость к политическому знанию. Только одно ему показалось странным. Когда Роза Фоминична очутилась в проходе между шкафами, то она, как будто даже намеренно, больше чем следует по ее габаритам, заняла место, и он поневоле коснулся ее плечом. И она подалась вперед, сказав:

— Теснота страшная тута, а при моей комплекции и не разойдешься…

Сенька провожал ее до пристани. И, пряча глаза, он старался неловкость побороть громким цитированием параграфов Конституции, которая в программе занимала самое большое место.

И вот развернулась учеба.

Занятие их протекало так. Сперва он рассказывал содержание урока, а она старательно записывала. Потом Сенька проверял ее запись. И он не мог разобрать там ни одной строчки, все было ужасно перепутано и переврано. Например, она никак не могла освоиться с мыслью, что коммунизм уже был на заре человечества…

— Ой, Семен Иваныч. Это бабы набрехали…

— А вы слушайте меня. Это надо знать назубок.

Она показывала ему жемчужные зубы:

— На который? Покажите-ка.

И закатывалась от смеха.

Тогда он сам брал ее тетрадку и вписывал политические формулировки. Их он велел ей заучивать наизусть. Но в следующий раз она не могла произнести ни одной вразумительной фразы, а слова «империализм», «эксплуатация», «экспроприация» никак не умела даже выговорить и начинала смеяться.

— Не по-русски все это, Семен Иваныч.

— Ну дайте определение утопического социализма, — говорил он, изнемогая от усилий что-нибудь внятно втолковать ей. — Мы его только вчера учили.

Она таращила глаза, надувала губы:

— Очень это мудрено. Уж вот как мудрено, инда взопрела. Честное слово.

— Ну что ж тут трудного. Утопический социализм происходит от слова «утопия».

— Утопленник, значит.

У Сеньки покрывался лоб испариной. Он принимался вновь объяснять пройденный урок. И после вторичного объяснения просил ее повторить.

Она напрягала память, моргала глазами, потом произносила безнадежно:

— Мы это, Семен Иваныч, пропустим. Христом-богом молю. Я вам за это пирога принесу завтра.

— Да как же так можно, помилуйте, — возмущался Пахарев. — Да я к чему тут пирог? Ведь это важный раздел в программе. Об этом обязательно спросят.

— А может, и не спросят, — возражала она. — Не всю же программу будут спрашивать, а только по кусочкам.

— Так-то так, да ведь вдруг этим кусочком окажется как раз тот, который вы хотите пропустить.

— А может, и не окажется. Ведь это неизвестно. Вот уж так непременно этот проклятый кусочек с этим проклятым словом «утопический социализм» мне и достанется!

— Извините, Роза Фоминична, но это несерьезно. Это — непростительное легкомыслие.

— Ну, одной серьезностью тоже на свете не проживешь. Да и скучно. Знаю я студентов, не впервые. Не все такие сердитые да скучные, как вы… Заморили словами. Изо дня в день «социализм» да «капитализм», одуматься некогда…

Она делала обиженное лицо и больше не произносила ни слова. Он понимал, что настаивать — значит ссориться. Поссориться — лишиться выгодного урока. Вновь собирался с силами, запасался терпением, вновь произносил формулировки и записывал их ей в тетрадь, а когда подходил следующий урок, начиналось все с начала.

Один раз она решительно отказалась отвечать об утопических социалистах.

— Почему?

— Потому что эти имена, Семен Иваныч, все заграничные. Я терпеть не могу все эти заграничные имена: Джеки, Джоны, Жаны… Оуэны, Сен-Симоны… тьфу! Язык только коверкать… И вообще, Семен Иваныч, здесь у вас в институте нам заниматься неподходяще. Я очень переживаю. Пахнет старыми книгами и гнилыми шкафами. Фи! Чересчур мне все это противно.