У Сеньки защемило сердце. Он поднялся, тяжело вздохнул.

— Ладно, Груня, потом все обсудим. Догоним брата, а то еще что-нибудь вообразит.

— Он ничего не вообразит, он у вас подходящий. Все, кто хватил горя на войне, те меня понимают. Только в такое время и Ивану Иванычу трудно. Когда он с фронта пришел, я изо всех сил старалась ему понравиться. И он поглядывал на меня очень ласково. А подходить опасался. Верил и он молве. После я ему во всем открылась, да было поздно, он уже женатым был.

Сенька потом передал этот разговор брату:

— Не разберусь, где тут правда, где враки.

— Все правда, что Грунька говорит, — ответил брат. — Ведь если бы она была некрасива, повадлива да податлива — жизнь ее иначе бы сложилась. Коли бедна, то не имеешь права быть красивее богатой и не должна быть строптивой. Логика старая и в глазах деревни неотразима. Коли бедна, никто не поверит, что честна девка и добродетельна. Да кроме того, «коммунарка». А ведь про коммунарок давно молва пущена, что они вместе с мужиками в баню ходят и совместно ложатся под одно одеяло.

Шла речь за ужином…

— Уж это проверено, что там был свальный грех, — заметила невестка.

— На ять бабенка! — повторил Иван Иваныч. — Ничего не скажешь. А счастья ей не будет. Жалко девку.

— Полно пустое молоть-то, — прикрикнула мать. — При родной жене чужую девку хвалить. И думать-то о Груньке грешно да зазорно, а не только…

— Видишь их мораль, — заметил брат. — Сколько веков надо, чтобы ее сокрушить.

— Любаня, ее сестра, активистка, женделегатка, а в гости ее к себе не приглашает. На мужа не надеется.

— Все вы такие, кобели! — Невестка принялась ругать Ивана Иваныча.

Сенька вышел в сад. Улица была налита деревенской тишиной. Только где-то вдали на краю села чуть-чуть тявкнула дворняжка, да на околице пропищала тальянка. Сенька миновал сарай, гумно. На фоне чистого звездного неба маячил ветряк. Тропкой во ржи Сенька пошел к ветряку.

Он мысленно повторил только что заученное для зачета: «Революционные партии должны доучиваться. Они учились наступать. Теперь приходится понять, что эту науку необходимо дополнить наукой, как правильнее отступать. Приходится понять — и революционный класс на собственном горьком опыте учится понимать, что нельзя победить, не научившись правильному отступлению». Но как это тяжело видеть, понять, принять, и не в теории, а в жизни. Вот она, Грунька, продолжает жить, как я ее научил. И жизнь сминает ее. Выходит, я виноват в ее несчастье. Я внушил ей линию поведения, непосильную для нее.

И он направился к ней, благо улица была безлюдна.

Чтобы не идти улочкой, Сенька спустился в глубокий овраг, весь заросший крапивой и лопухом, и подошел к самой крайней избушке с заднего хода. Избушка эта прикорнула на краю оврага, в ряду других таких же калек без двора, без огорода, без сада. У Груньки не было даже и сенцев, а входили с улицы через высокий порог прямо в дверь, которую хозяйка всегда запирала на крючок. Избушка тонула в зарослях бурьяна. Оконцами она вросла в землю и покосилась на один бок. Один скат повети был сдут ветром, и в отверстие виднелась печная труба, подле которой торчали обнаженные слеги.

Сенька постучал в дверь. Грунька тревожно окликнула изнутри:

— Кто тут?

— Это я, — ответил Сенька. — Не бойся.

Она торопливо открыла дверь.

— Вот уж тебя-то я нисколечко не боюсь, Сеня. Только рада, так рада, что и высказать не могу. А я опять подумала на охальников, как только под праздник налакаются, так и лезут. Проходи, только не наткнись на подпорки. Жилье мое не больно приглядное. Все не в приборе.

В полутьме Сенька увидел колья, которыми подпирался в разных местах потолок. И он, идя в передний угол, натыкался то на один кол, то на другой. Грунька взяла его за руку и подвела к окошку, наполовину заткнутому тряпкой. Тут было все же посветлее. И они сели рядом на деревянную скамейку — кроме этой скамьи, ничего в избе не было. Вскоре Сенька освоился с полумраком. Он увидел еще глиняный горшок и чашку на шестке. Стола не было, видно, Грунька и обедала на скамейке. На стенах висели только пучки сушеной травы, воткнутые стеблями в щели. Это лечебные травы, которыми пользовала Грунька больных соседок. Герань с пунцовыми шапками цветов ширилась на подоконниках.

— Уж как я рада, что ты пришел, — сказала Грунька. — Значит, не совсем еще выветрился в тебе прежний дух. Помнишь, спектакли ставили, пели песни Демьяна, митинги проводили в лесу. А ведь теперь все ушли в работу. Со стадами встают, со стадами возвращаются с поля. Всех больше посеять бы, выгоднее продать бы. Днем по селу только ребятишки бродят в улице, да курицы, да вот мы, неприкаянные, кого на работу не позовут. Все говорят: опять к старому режиму идем.

— Ерунда. Это временная передышка.

— Зачем же Крупнову передышку давать? Он отдохнет да нас же и удавит. Вон в селе Тепелево селькора убили. Убили, а не доищутся, кто в ответе. Ночью в окошко кирпичом шарахнули, а он на лавке спал — и прямо в темя. С места подняться не смог, так с лавки да на кладбище. Теперь в моде стало селькоров убивать. Я, право, не понимаю, как ты сумел увернуться.

— Так и сумел, — ответил Сенька. — В меня и из-за угла стреляли, и накрывали мешком в темном месте. Один раз в окошко бросили кирпич да прямо в самовар. Кипятком обварило брата Евсташку, а я остался цел и невредим. Один раз столкнули в омут. Ну, это у каждого селькора было. А ведь я очень хитро вел свое дело. Подписывался все время по-разному. Но все-таки докопались кулаки! «Шило» и «Дед Макар» были мои псевдонимы.

— Кабы в город не ушел, и тебя убили бы. Вовсе теперь не то стало на селе, Сенечка. Ты сходи на базар, сколько в женском ряду нашей сестры стоит, наняться желают в батрачки. И я простаивала там днями. Хозяин берет, бабы на дыбы. Нет, жизнь не по тому пути пошла, как ты сказывал. Опять, кто без штанов, так над тем смеется тот, кто в дырявых. Да и ты вон, кабы не встретил меня, не заявился бы…

— Нет, Груня, просто я тоже много в жизни увидел и узнал, о чем не подозревал даже. И поэтому стал посерьезнее, только и всего. А вовсе не отступил… Потом я думал, ты вышла замуж.

Грунька приблизилась к нему, вдруг порывно обняла его и зашептала:

— Возьми меня в город с собой, Сенюшка. Я тебе прислужать буду и платы не спрошу, только прокорми меня… И за это буду тебе верна как собака.

— Да ведь мне самому, бывает, есть нечего. Да и негде жить, живу я в общежитии, девять человек в комнате. И в нашей комнате стола даже нету…

— А говорят, что из студентов большие люди получаются.

— Но ведь это когда-то будет. Надо курс закончить, получить диплом… Это — нелегкая история… получить высшее образование… Я тоже перебиваюсь с хлеба на воду. Отец ведь мне ничего не дает.

— Где тут. Он думает с тебя сорвать бы… Я их знаю. Мужики очень жадные, Сеня…

— Их тоже понять надо, каким по́том копейка достается…

— Тогда ты меня устрой куда-нибудь. У тебя знакомство есть. Я полы буду мыть, белье стирать… Чистить, носить, подметать… С детьми нянчиться. Я это умею и потрафлю. В прислуги, в судомойки… Везде была бы рада.

— Ах, Груня, какое у меня знакомство. Это только деревенским я кажусь какой-то величиной, а в городе таких, как я, горемык хоть пруд пруди…

— Тогда здесь я изведусь вконец. Или руки на себя наложу. Я уж один раз ходила к омуту. Постояла на берегу, хотела вниз головой с крутого берега спрыгнуть. Да рассудила так: попади я в омут — выкарабкаюсь и оттуда. Такой характер и сила моя неисчерпанная.

Она крепче обняла его и всхлипнула. Благоразумие, которым он старался расхолодить себя, разом было сломано. Чтобы не поддаваться все-таки охватившему его волнению, он начал отнимать от своих плеч ее руки.

Завязалась тихая, блаженная, мучительная, молчаливая борьба.

— Сенечка, и ты, золото мое, мной брезгуешь, — сказала она, и в голосе ее он услышал мольбу. — Ну чего уж тут мне тягаться с городскими, с которыми ты теперь знакомство свел. Учительницу в жены себе возьмешь или докторицу… А мы для тебя — бестолковые девки, которых ученые только на смех подымают.