Даже пресс-папье было выделано из березового нароста, из капа, а также разные шкатулки, солонки, ендовы.

На висячих с хохломской росписью полочках Пахарев увидел Фета, Тютчева, Блока, Есенина, Пастернака.

Вошел Леонтий с березовым туесом за плечами, подгибаясь под ношей, встреченный громким «ура!» и взрывом аплодисментов.

Он вынул из плетеного туеса бочонок с затычкой сверху и поставил его на стол:

— Веселие Руси есть пити.

Иванов подложил под бочонок толстый учебник русской истории Платонова:

— Эта книга настольная. Я всегда кладу ее на стол под горячие сковородки и чугуны с картошкой.

Это развеселило всех.

Указывая на приготовленную вегетарианскую пищу, он добавил:

— Сенека, Плутарх, Пифагор были горячими поборниками только растительной пищи. Мы в этом их верные ученики. Прощу, пане.

Леонтий разливал в ендовы бражку и обносил всех по очереди. Непринужденность и веселие царили тут. Запели студенческую песню:

Леонтий все подносил да подносил, и в голове Пахарева зашумело. Он не сводил глаз со Снежинки, избрав для этого самую выгодную позицию — угол.

Во влюбленности есть очень трогательная и вместе с тем смешная сторона: та девушка, которую любят, всегда совершеннее всех и лучше всех на свете. Внимание Пахарева целиком было поглощено Снежинкой, и все остальное только мешало ему упиваться ее присутствием. Да она и в самом деле была притягательна, особенно сегодня: белая шелковая кофточка с вышивкой на высокой груди подчеркивала свежесть ее лица, блеск и пышность каштановых кудрей, больших карих глаз и ярко очерченных бровей. От Пахарева не укрылось, что некоторые из юношей позировали для нее, выжимали из себя остроты, чтобы возбудить и привлечь ее внимание.

Но она охотно и оживленно реагировала только на реплики Иванова, следила за ним глазами, произносила фразы в расчете на его интерес и не умела этого скрыть. Когда Иванов стал играть на гитаре и начались танцы, то Снежинка легко и удивительно грациозно кружилась с Бестужевым, который выбивался из сил, чтобы ее рассмешить или занять. Но она только встряхивала кудрями и чуть-чуть снисходительно улыбалась, а взглядом следила все за тем же Ивановым. Сестра Иванова, Маша, которая пыталась играть роль хозяйки и направлять течение вечеринки, заметила в углу угрюмого Пахарева и пригласила его на краковяк.

— Ишь бука! Наверно, волчком вертелся на околице, а здесь саботирует. Вылезайте! Хоть я вам и не нравлюсь, это я знаю твердо, но все-таки прошу снизойти до меня и осчастливить раз в жизни. Больше я к вам приставать не буду…

Пахарев вспыхнул. Маша всегда казалась на редкость эффектной, как бонбоньерка, но холодной и незадевающей. Она была слишком умна, слишком иронична и слишком независима, и в отношении ее поэтому в свою очередь старались держаться слишком благоразумно. Она понимала это, злилась и оттого вела себя еще более вызывающе. Пахарев был бы рад с нею станцевать, но не смог этого сделать по двум причинам: он ничего, кроме деревенской пляски, не знал и не умел и, кроме того, в таком костюме выходить на общее обозрение стеснялся. Он еще дальше спрятал под стулом свои ноги и сказал:

— Не умею я, Машенька, увольте.

— Ничего, я выручу.

— Поищите другого, умоляю вас.

— Ну, не ломаться. Я хочу танцевать с вами. Как только вы забудетесь, так я вас при всех и поцелую… А тут уже деваться некуда… Хочешь не хочешь — женись…

Она любила говорить молодым людям рискованные вещи в отместку за то, что никто сам этого никогда не позволял по отношению к ней.

Она вытащила его за собой в этот водоворот и крепко взяла за талию.

— Я буду за кавалера, так как вы рохля и боитесь девушек, а вы во всем мне подчиняйтесь… Вот так…

Она вертела его, как хотела, и Пахарев изо всех сил напрягался, чтобы угадать ее повороты и фигуры танца. Он только наступал ей на ноги, задевал за ее платье да толкал то и дело соседей, которые в таких случаях ему очень и везде мешали. Было очень стыдно за свою мешковатость, и он был рад, что Маша, намучившись с ним, наконец отвела его в тот же угол.

— Вам надо учиться манерам, — сказала она. — Когда вы будете учителем в уездном городке, где-нибудь в Арзамасе или в Городце, вы не сможете одержать победы над местными львицами. Кроме того, там будет уйма невест с солидным приданым, деревянный дом с палисадником, корова, теща и старинная кровать с горой пуховых подушек. Без хороших манер вы всем этим не сумеете овладеть. Не забудьте моего совета. Теперь я увидела, что вы и в самом деле тюфяк.

Пахарев понял, что только из жалости к нему, по долгу хозяйки она обратила на него внимание, а потом уж весь вечер никто его не замечал.

После этого Иванов объявил, что читать стихи будет Снежинка… Пахарев закрыл глаза от страха, сердце его стучало. Ему казалось, что он выдаст свое волнение, если будет слушать ее и глядеть на нее открытыми глазами.

Полились задушевные, за сердце хватающие слова:

Когда она кончила декламировать, не сразу заговорили, а несколько минут молчали, не в силах были сразу спугнуть гипноз лирической власти поэта и чтеца. Пахарев заметил, что Снежинка нетерпеливо ждала одобрения Иванова.

— Вот ведь как получается-то, — заговорил Иванов и чуть глазами метнул в сторону Снежинки. — Опять же и тут вспомнишь Пушкина… Это он сказал: можно присвоить чужой ум и блестящие выражения, но жар души, тайну властвовать над сердцами людей — не дадут никакие правила теории литературы… Брюсовым можно быть, Есениным надо родиться. Нужна натура. Пришел в Москву с берегов Оки, из рязанской деревни, паренек и всех сразу покорил…

Снежинка поблагодарила Иванова обожающим взглядом.

— Не всех покорил ваш Есенин, — возразил кудрявый студент с надтреснутым простудным голосом, тот самый, о котором шла молва, что он «проштудировал всего Бакунина» и мыслит только «научно». — Я, например, и мои друзья вообще отвергают всякую поэзию как атавизм, как слепую кишку или шестипалость.

— Ну-ка, ну-ка, Пастухов, опровергни, — закричал Вдовушкин, — фундаментально опровергни и изложи свою гипотезу с точки зрения Бакунина.

— При чем тут Бакунин? Будем рассуждать серьезно. Будущее за наукой, — как пилой пилил всех кудрявый парень, разморенный бражкой и неутоленной жаждой все ниспровергать. — Наука не знает ни мифологии, ни образности, она оперирует точными и строгими понятиями. Образность — пережиток и отомрет в ближайшее время, вот погодите. Исчезнет опера, театр, станковая живопись и ваша хваленая поэзия. И слава богу!

— Бога-то все-таки не забыл, — сказала Маша.

— Привычка. Извиняюсь.

Он держался так, точно он один знает то, чего никто не знает.

— Писаревщина на новом этапе, — произнесла брезгливо сестра Иванова.

— Шулятиковщина, — поправил Федор.

— Махаевщина, — поправил Федора Бестужев.

— Фрондерство из оригинальности — детская болезнь. Я знала много таких гимназистов, они потом были хорошими фантастами и женились на швейках, — сказала Маша. — Вы, Пастухов, жалкий запоздалый эпигон русской отсталости, прикрытой лжеученостью.