Ринальдо хотел сказать, что живет совсем рядом и мог бы получить помощь дома, но тотчас представил себе лукавую улыбку Марии, холодное удивление тетки, равнодушные вопросы об умершем ребенке и решил принять предложение Мео. Спустившись вниз по набережной до моста Каррайа, они прошли немного по Борго Оньи Санти, мимо красилен, расположившихся по обе стороны улицы, свернули на улицу Порчеллана, с нее — в узкий, извилистый переулок, ведущий к старой церкви Сан Паолино, и, наконец, на узкую дорожку, протоптанную вдоль церковной ограды, которая привела их в зеленый, поросший травой тупичок. Ринальдо никогда не предполагал, что во Флоренции, в самой гуще каменных улиц, могут существовать такие совсем сельские улочки. В тупичке стояло три одноэтажных, чисто выбеленных домика, разделенных деревьями и зарослями малины, два — друг против друга и один поодаль, в самой глубине тупика. К нему-то и повел Мео удивленного и немного растерянного Ринальдо.

Дверь была распахнута настежь. Возле чистого, в три ступеньки крыльца сидела, распустив крылья, большая пестрая курица, рядом с которой, тонко попискивая, бегало с дюжину желтых цыплят. Завидев чужих, курица квохнула и увела цыплят в сторонку. В доме никого не было.

— Должно быть, за водой пошла, — взглянув в угол на лавку, сказал Мео. — Садись, подождем.

Ринальдо сел на табурет и огляделся. Дом, по-видимому, состоял из двух комнат. Передняя, та, где они сейчас находились, служила в одно и то же время приемной, столовой и кухней. На столе, вокруг которого аккуратно стояло несколько тяжелых, грубо сколоченных стульев, был собран завтрак — пресный хлеб, круглый и плоский, как лепешка, и миска с сушеными фигами. Вдоль свежепобеленных стен стояли скамьи, почерневший от старости сундук и поставец с тяжелой оловянной посудой. Рядом с ним, в углу, был большой очаг. С закопченных балок потолка свисали серые бороды сушеных лекарственных трав, вязки лука и чеснока. Кирпичный пол чисто вымели и сбрызнули водой, отчего в комнате было прохладнее, чем на дворе.

Неожиданно светлый прямоугольник дверей заслонила тень, и в комнату боком вошла девушка с двумя большими пузатыми кувшинами в руках.

— А вот и наша лекарка, — проговорил Мео, принимая из рук девушки тяжелые кувшины и ставя их на лавку. — Что, брат, — с добродушной усмешкой добавил он, перехватив удивленный взгляд Ринальдо, — думал, наверно, раз лекарка, значит, какая-нибудь старая карга вроде Паучихи? Нет, вон она у нас какая, наша Эрмеллина.

— Да будет тебе, Бартоломе! — краснея, тихо пробормотала девушка, потом чинно, по-старинному поклонилась Ринальдо в пояс и, показав на стол, пригласила молодых людей подкрепиться чем бог послал.

— Нет, Лина, сейчас нам не до еды, — возразил Мео. — Парень немножко поджарился. — Он указал на Ринальдо.

Услышав его слова, девушка разом переменилась. От робости, вызванной смущением, не осталось и следа. Быстро подойдя к Ринальдо, она осторожно, так, что он даже не почувствовал ее прикосновений, осмотрела его обожженную руку, насколько это позволяла одежда, и сделала знак Мео, чтобы он помог ей снять с Ринальдо прожженный кафтан.

— С пожара вы, что ли? — проговорила она, подняв глаза на Мео, и тут только увидела его грязную, промокшую рубаху и измазанное сажей лицо. — Ой, матушки! — воскликнула она. — А вы и впрямь с пожара! Со свету-то я сразу не разглядела. Где же горело?

— У Леончино, — ответил Мео. — Самого-то его не было. Старуха что-то недоглядела, ну, и пошло…

— Тихонько, Бартоломе, — сказала Эрмеллина, увидев, что Ринальдо сморщился от боли, когда начали стягивать прогоревший рукав.

Рубашку снимать не стали. По совету девушки, Мео взял нож и распорол рукав до самого плеча.

— Ой, бедняга! — со вздохом проговорила Эрмеллина, осматривая покрасневшую руку Ринальдо с тремя огромными водянистыми волдырями. — Ну ничего, сейчас будет легче. Потерпите.

Став на цыпочки, она достала с полки завязанный тряпицей горшочек, заварила в котелке какие-то травы, из другой комнаты принесла большую полотняную тряпку и, пока Мео разрывал ее на узкие полоски, присела у очага и принялась процеживать отвар. Она не бегала по дому, не суетилась, движения ее были неторопливы, но все, за что она бралась, делалось быстро и красиво. Ринальдо, занятый своей рукой и с беспокойством прислушивавшийся, не бьют ли терцу, поначалу не очень к ней приглядывался, однако скоро поймал себя на том, что следит за каждым ее движением и не просто провожает ее глазами, а любуется ею. Ее ладная фигурка, красоту которой не могли испортить даже грубое домотканое платье и старушечий передник, слишком широкий и длинный для нее, толстая каштановая коса, спускавшаяся ниже пояса, смуглое личико с большими серыми глазами, обрамленными пушистыми, словно бархатными ресницами, будили в нем щемящее и сладкое воспоминание о чем-то далеком-далеком, может быть случившемся в детстве, а может, и никогда не случавшемся.

Между тем Эрмеллина, развязав горшочек, густо намазала желтой, как мед, пахучей мазью две тряпочки и подошла к Ринальдо.

— Ну, вот, — сказала она, накладывая тряпочки на обожженную часть руки, — теперь не будет так больно. И как это вас угораздило так обгореть?

— Спешил очень, — смущенно ответил Ринальдо. — О перекладину стукнулся — и больше ничего не помню. Недаром говорят: поспешишь — людей насмешишь.

— Плохой был бы смех, не подоспей я вовремя, — заметил Мео, передавая Эрмеллине длинную полоску полотна. — Еще немного — на тебе бы вся одежда занялась.

— Я знаю, что ты мой спаситель, — сказал Ринальдо. — А я вот никого не спас, только хлопот вам прибавил.

— Как это — никого не спас? — возразил Мео. — Не ты ли первый в окно полез? А кто ребенка вынес?

— Постой, Бартоломе, — подняв голову, сказала Эрмеллина, — о каком это ты ребенке? О сынишке Фьоры?

— Эх, не хотел я сейчас об этом, — с досадой проговорил Мео, — но уж раз начал…

И он в нескольких словах рассказал о бедняжке Фьоре и ее сынишке, угоревших во время сна, и о том, как Ринальдо, рискуя сорваться с крыши, ухитрился проникнуть в комнату и вынес младенца, к несчастью уже задохнувшегося в дыму.

Девушка слушала, сжав руки, в ее огромных глазах дрожали слезы. Она отошла к столу, села и, подперев голову руками, долго молчала, как будто совсем забыла о присутствии Ринальдо и Мео. Со двора долетел далекий звон колокола Бадии — звонили терцу. Ринальдо растерянно взглянул на Мео.

— Мне надо идти, — тихо сказал он.

Мео кивнул.

— Ну, полно, Лина, полно, — сказал он, подходя к девушке и кладя руку ей на плечо. — Жалко, конечно, что тут говорить, но на все воля божья. Бог дал, бог и взял…

— Боже мой, боже мой, как же она теперь? — прошептала Эрмеллина.

— Да ведь не старики они, — возразил Мео. — Будет у них еще ребеночек, утешатся…

Девушка вздохнула и покачала головой.

— Ничего ты не знаешь, — сказала она, медленно встала, взяла кружку с настоем и подала ее Ринальдо со словами: — Выпей это, и боль утихнет.

— Да мне и так уже не больно, — сказал Ринальдо. — Ты просто волшебница…

— Я хотела тебе сказать, — перебила его девушка, — только вот не умею выразить… Я не знаю, кто ты, не знаю твоего имени, но я знаю теперь, у тебя доброе сердце… Да благословит тебя бог!..

— Спасибо на добром слове, — ответил юноша, отпивая из кружки терпкую тепловатую жидкость. — А зовут меня Ринальдо Арсоли, я живу недалеко отсюда, в доме дяди, синьора Алессандро Альбицци.

Мео удивленно присвистнул.

— Я много лет жил в Париже, — пояснил Ринальдо, по-своему истолковав удивление Мео, — дядя послал меня туда учиться. Он богатый человек, и, думаю, если я скажу ему о беде, постигшей эту несчастную семью, он охотно поможет деньгами и…

— Боже тебя упаси! — воскликнул Мео. — Раз уж ты все про себя рассказал, я тоже скажу. Все, кто меня знает, зовут меня Сыном Толстяка. Сословия я самого низкого, ниже некуда, — работаю чесальщиком шерсти в мастерской твоего дяди. Между прочим, вместе с Леончино, мужем Фьоры. И вот, хотя я — последний чомпо, а он синьор, я от него гроша не возьму, и никто из нас не возьмет. Не нужна нам его милостыня, мы не нищие. Вот. Хочешь обижайся, хочешь нет.