— Гражданин Лендэ прав. Так следовало бы поступить; к несчастью, этого не сделали.

— А куда же девался этот кавалер де Мезон Руж? Что знают о нем? — спросила Женевьева.

— Ну, — пробормотал Диксмер, — он, верно, не долго раздумывая и увидев, что попытка сорвалась, тотчас удалился из Парижа.

— Может быть, выехал из Франции, — прибавил Моран.

— О, нет, нет! — отвечал Морис.

— Как! Он так неблагоразумен, что решился остаться в Париже? — спросила Женевьева.

— Не двинулся с места!

Общее изумление встретило слова Мориса.

— Но это только предположение ваше, гражданин, — сказал Моран, — не более как простая догадка.

— Нет, все верно.

— Признаюсь, — сказала Женевьева, — я никак не могу поверить вашему рассказу, гражданин. Какая непростительная неосторожность!

— Вы женщина, гражданка, и поймете, что могло заставить такого человека, как кавалер де Мезон Руж, действовать вопреки личной безопасности.

— Но что может заглушить страх, внушаемый смертью на эшафоте?

— Что? Любовь, — ответил Морис.

— Любовь! — повторила Женевьева.

— Разумеется. Неужели вы не знаете, что кавалер де Мезон Руж влюблен в Марию-Антуанетту?

Слушатели рассмеялись недоверчиво, но тихо и принужденно. Диксмер пристально взглянул на Мориса, как бы желая разглядеть его насквозь. У Женевьевы навернулись слезы; дрожь, замеченная Морисом, пробежала по ее телу. Гражданин Моран, подносивший стакан к губам, пролил вино; его бледность испугала бы Мориса, если бы в эту минуту все внимание молодого человека не было обращено на Женевьеву.

— Вы дрожите, гражданка! — прошептал Морис.

— Не вы ли сами сказали, что я все пойму, потому что я женщина? Нас, женщин, трогает всякая преданность, как бы ни была она противна нашим правилам.

— А преданность кавалера де Мезон Ружа, — продолжал Морис, — тем удивительнее, что он никогда не говорил с королевой.

— Послушай-ка, гражданин Лендэ, — сказал любитель крайних мер. — Мне кажется… позволь говорить откровенно… ты чересчур снисходителен к этому кавалеру…

— Милостивый государь, — отвечал Морис, употребляя, может быть, намеренно этот титул, вышедший из употребления, — я люблю людей великодушных и храбрых; но это не мешает мне сражаться с ними, когда встречаю их в рядах врагов. Не отчаиваюсь встретить когда-нибудь кавалера…

— И… — начала Женевьева.

— И если встречу, сражусь с ним.

Ужин кончился. Женевьева, вставая, дала знать, что пора разойтись.

В эту минуту часы начали бить.

— Полночь! — спокойно сказал Моран.

— Уже полночь! — живо повторил Морис.

— Ваше восклицание мне очень приятно, — сказал Диксмер. — Оно показывает, что вы не скучали с нами, и подает надежду, что мы снова увидимся. Вы в доме настоящего патриота и, надеюсь, скоро убедитесь, что для вас это дом друга.

Морис поклонился, повернулся к Женевьеве и спросил:

— И вы тоже позволяете мне прийти?

— Не только позволяю, но и прошу, — отвечала Женевьева с живостью. — Прощайте, гражданин.

И она вышла.

Морис простился с собеседниками; особенно раскланялся с Мораном, который очень ему понравился; пожал руку Диксмеру и вышел, ошеломленный разными событиями, волновавшими его в этот вечер, более веселый, чем печальный.

— Какая досадная встреча! — сказала Женевьева, заливаясь слезами, когда муж вошел в ее комнату.

— Ну, гражданин Морис Лендэ — известный патриот, секретарь городской секции, безукоризненный, любимый народом, — это же находка для бедного кожевника, который скрывает контрабанду, — отвечал Диксмер с улыбкой.

— Так ты думаешь, друг мой?.. — робко спросила Женевьева.

— Я думаю, что это даст нашему дому привилегию патриотизма, наложит на него печать отличия; и полагаю, что с сегодняшнего вечера даже кавалер де Мезон Руж мог бы жить у нас в безопасности.

Диксмер, поцеловав жену в лоб, с любовью более отцовской, чем супружеской, оставил ее в маленьком павильоне, ей принадлежавшем, и пошел в другие комнаты к гостям, которых мы уже видели у него за столом.

Наступил май; чистый воздух освежил людей, уставших дышать холодным зимним туманом, и лучи тепла и животворного солнца освещали черную стену Тампля.

У внутренних дверей, отделявших башню от сада, смеялись и курили караульные солдаты.

Но несмотря на прекрасную погоду, несмотря на предложение пленницам выйти из башни и погулять в саду, все они отказались; со времени смерти супруга королева упорно сидела в своей комнате; она не хотела проходить мимо дверей тех комнат второго этажа, где жил король.

Если ей и случалось дышать чистым воздухом после рокового дня 21 января, то лишь когда она выходила на крышу башни; тут отверстия между зубцами были заколочены досками.

Караульные национальные гвардейцы, получив уведомление, что трем пленницам позволено погулять, прождали целый день, но те и не подумали воспользоваться разрешением.

Часов в пять из башни вышел человек и подошел к сержанту, начальнику караула.

— Ага, вот и дедушка Тизон, — сказал сержант, человек по виду очень веселый.

— Да, я сам, гражданин; я принес тебе от секретаря Мориса Лендэ, твоего друга — он сидит там, наверху, — вот это разрешение, данное Тампльским советом моей дочери, она может сегодня вечером повидаться с матерью.

— И ты уходишь в ту самую минуту, как должна прийти дочь твоя, бессердечный отец? — спросил сержант.

— Ах, ухожу против воли, гражданин сержант. И я надеялся поцеловать дочку, которую не видал целых два месяца… хотел поцеловать крепко, как всегда отец целует дочь. Но как бы не так! Служба, проклятая служба гонит вон! Надобно отправляться в общину с рапортом. У ворот ждет меня извозчик с двумя жандармами… и именно в ту минуту, как должна прийти сюда моя бедная София.

— Несчастный отец! — сказал сержант.

— Послушай, Тизон, если найдешь рифму на «глас», так скажи мне: а то ничего на ум не приходит.

— А ты, гражданин сержант, пропусти мою дочь, когда она придет повидаться с матерью… Ведь жена моя почти умирает от того, что не видит дочери.

— Разрешение написано по форме, как следует, — отвечал сержант, в котором читатель, вероятно, уже узнал друга нашего Лорена. — Что ж тут толковать? Когда твоя дочь придет, так и пройдет.

— Спасибо, храбрый Фермопил, прощай, — сказал Тизон.

И он отправился с рапортом в Коммуну, повторяя: «Как жена будет счастлива!.. Как она будет счастлива!»

— Послушай-ка, сержант, — сказал национальный гвардеец, посматривая вслед Тизону и слушая его последние слова, — послушай-ка, волосы дыбом становятся.

— Отчего, гражданин Дево? — спросил Лорен.

— Как отчего? — продолжал сострадательный национальный гвардеец. — Вот человек, такой грубый с виду, с железным сердцем, неумолимый сторож королевы, уходит со слезами на глазах и от радости, и от горя, мечтая, что жена увидит дочь его, а он не увидит любимицы своей!.. Не следует слишком много рассуждать об этом, сержант, потому что поистине сердцу становится больно…

— Разумеется, вот почему не рассуждает даже этот человек, а только уходит со слезами на глазах.

— О чем же ему еще думать?

— Как о чем? Да о том, что своего сына три месяца не видела та женщина, с которой он сам обходится чрезвычайно жестоко. Он не думал о ее горе; толкует только о своей печали, вот и все. Правда, женщина эта была королевой, — продолжал сержант таким насмешливым тоном, который объяснить было бы очень трудно, — а ведь с королевами никто не обязан быть столь же учтивым, как с женами помощников.

— Как бы то ни было, все это очень печально, — сказал Дево.

— Печально, но необходимо, — прибавил Лорен, — лучше всего, как ты говоришь, вовсе не рассуждать.