— Рад, рад, Александр Данилович!.. Какими судьбами?.. Да–а, вот мы с тобой, Александр Данилович, и в Москве белокаменной… Та–ак…

— Соскучился? — криво улыбался петербургский генерал–губернатор.

— И–и!.. — поднял вверх обе руки фельдмаршал. — Страсть! На своей стариковской кровати уже сколько времени не лежал! По палаткам да по землянкам в топях да хлябях!

— Ой ли? В кровати ли дело? — потирая ладони, прищурил глаз Меншиков.

— Н–ну, как тебе сказать… — Борис Петрович понял, что малость поошибся, что не с родовитым боярином говорит, что пирожнику Алексашке Москва‑то боярская — мачеха… По–стариковски закашлялся, чтобы скрыть смущение перед царским любимцем. Махнул рукой. — Да и здоровье не то! А впрочем, прикажут жить у тебя в Питербурхе — что ж, будем и там проживать. Я ведь солдат… — Хлопнул в ладоши. — Эй, там! — Но тут же быстро подошел к двери и, высунув голову, крикнул: — Принести сюда чего‑нибудь начерно!

— Вот я тебе, Александр Данилович, насчет Питера давеча сказал, — продолжал Борис Петрович, усаживаясь в мягкое кресло возле гостя. — Что ж, греха таить нечего… Да и самому тебе сие ведомо… Не с охотой туда наши‑то едут.

— Знаем, знаем, — улыбался Данилыч, похлопывая хозяина по коленке. — Ничего, обомнем…

— А я уж и так и этак просил государя меня в Москву отпустить… На побывку ведь только! — поднял палец Борис Петрович. — Погорел, докладываю ему. — Погладил мизинцем ноздрю, хитро прищурил правый выпуклый глаз. — Жена, мол, на чужом подворье живет, надобно же ей дом сыскать, где бы голову приклонить. — Пощупал сизый нос и, нарочито равнодушно посмотрев на окно, протянул: — И согласия государя на сие не последовало.

— Сам виноват, Борис Петрович, — заметил Меншиков. — Уж очень осторожен, нетороплив, на каждый свой шаг ждешь от государя приказа.

— А как же иначе‑то, Александр Данилович? Опасно службой шутить, когда ей не шутит сам государь! В каждом шаге, в каждом шаге отчет ему донести, — потряс париком. — Иначе не могу, не могу, государь мой, никак… Да… Так вот, я в другой раз попросил дозволения у государя, уже не для жены, а для донесения о неотложных делах… Так он мне ответил…

Вошла девушка с подносом, уставленным винами и закусками.

— Начерно выпить, — пригласил гостя хозяин, скосив при этом на девушку выпуклые, рачьи глаза. — Для разговора не вредно.

«Хороша! — решил сразу Данилыч, взглянув на девицу. — Ах, старый конь, какую штучку поддел!..»

А Борис Петрович не переставал говорить:

— Так вот, государь мне и ответил: «Полагаем то на ваше рассуждение, а хотя и быть тебе в Москве, — чтобы через неделю паки назад». Вот как у нас!.. Тут много не разживешься! — Крякнув, пододвинулся ближе к столу, — И с худом худо, а без худа и вовсе худо… Говорят, в начале весны придется к Днепру идти…

Александр Данилович не слушал, рассеянно барабанил пальцами по столу, продолжал пристально рассматривать девушку.

Постукивая высокими каблучками, она ловко занималась столом: поставила перед каждым по фужеру из голубого стекла, с золотыми венчиками–обводами, между ними, ближе к хозяину, оправленный серебром тонкий, прозрачный кувшин веницейской работы, наполненный рубиновым венгерским вином, расставила тарелки, накрыла хрустящей белоснежной салфеточкой хлеб… Как бы случайно перехватив пристальный взгляд Александра Даниловича, еле заметно улыбнулась уголком пухлого ротика, скромно опустила темные лучистые глазки, но затем стрельнула ими в упор и тотчас, как бы снова смутившись, прикрыла лукавые огоньки густыми ресницами.

Данилыч аж крякнул.

«Бес–сенок! — подумал. — Вот девица — огонь!..»

Приготовив все на столе, девушка отошла, взглянула на Шереметева, чуть прищурив смеющиеся глаза. Статная, с высокой девичьей грудью, чернобровая, губки как спелые вишни, пухлые румяные щечки с детскими ямочками…

— Все, мейн герр? — спросила, пряча руки под фартучек.

— Все, — кивнул Шереметев, — можешь идти. Прошу, Александр Данилыч! — обратился к гостю. — Чем богат, тем и рад!.. Не побрезгуй.

Наполнил фужеры:

— «По грибы не час и по ягоды нет — так хоть по еловые шишки!..» А ну‑ка, попробуем!..

— Эта, что подавала‑то, — новенькая? — деланно равнодушно спросил Александр Данилович, принимая фужер. — Откуда? С Кокуя?

— Не–ет, полонянка… Захватил в Мариенбурхе… Состояла служанкой у пастора.

— Вот оно ка–ак! — Меншиков прищурил левый глаз, щелкнул пальцами. — А я смотрю, Борис Петрович, у тебя губа не дура, язык не лопата. — Похлопал его по колену. — Ох, старый греховодник!..

Шереметев откинулся на спинку кресла, округлив и без того выпуклые, как плошки, глаза, замахал обеими руками, закашлялся.

— Что ты, что ты, Александр Данилович! Побойся Бога!.. Где уж мне, старику!.. — И закатился дробным смешком.

— По–олно, полно, — подмигивал Меншиков, — полно, Борис Петрович, малину‑то в рукавицы совать. Дело ж известное: что в поле горох да репка, то в мире вдова да девка! — значит, тут без греха невозможно, — всяка жива душа калачика хочет!.. А уж ты…

— Что я?

— Ста–арый волк!.. Редко берешь, да метко дерешь!

— Нет, нет, Александр Данилович, не то, не то, — упрямо мотал толовой Шереметев. — Это ты на меня возводишь напраслину… Все ж дело в старухе… Старуха моя, — шепелявил Борис Петрович, обгладывая крылышко куропатки, — ни сшить, ни распороть — никуда по хозяйству, а эта немка, сам видел: и аккуратна, и ловка, и искусна. Может все и приготовить, и подать, и обставить на любой иноземный манер.

— Так, так, — кивал Меншиков. — И в нарядах искусна, — заметил раздумчиво.

— Во всем, во всем! — соглашался хозяин. — А в доме фельдмаршала… Сам, Александр Данилович, знаешь… Государь приказывает такой политес наводить!..

— Н–да–а, — тянул Меншиков, — вот как кстати это сейчас для меня, вот как кстати!.. Находка!..

— Насчет чего это ты? — удивленно спросил Шереметев.

Александр Данилович слегка потянулся:

— Да ведь свадьбу я затеял играть…

— Ну, знаю, слыхал…

— Сестры‑то с ног сбились — готовить Маняше приданое… Тоже тяп–ляп‑то не сделаешь… При моем положении… Надо чин чином все справить… Да и по хозяйству, сам знаешь, надобно подготовить все как подобает. Такие дела не часто бывают… А потом… мое дело — у всех на виду, в случае чего одних пересуд, — кисло улыбнулся, мотнул кистью руки, — не оберешься!.. А посудачить, пошипеть есть кому!

— Этого хоть отбавляй! — подтвердил хозяин.

— Стало быть, надо все приготовить без сучка без задоринки!..

— Это что и говорить, — соглашался Борис Петрович. — Ты же граф, генерал–губернатор Санкт–Петербурха, да и… — и поднял вверх указательный палец, — правая рука государя. Только я не совсем понимаю, прости, Александр Данилович: к чему это ты разговор ведешь–клонишь?

— К тому, господин фельдмаршал, что эту самую девушку, как ее?

— Марта.

— Марту эту… ты бы, это самое, направил бы ко мне, политес–от навести в моем доме. Девицам помочь. Сейчас для меня такой человек — клад, сам понимаешь…

Шереметев сразу полез под парик — в затылке поскресть. Промычал:

— Н–да–а… дело такое… И самому мне без нее туго будет…

Прикинул, что, куда ни кинь, получается клин, — перечить Данилычу никак невозможно. Спросил:

— А надолго она потребна тебе?

— Да это… — Данилыч дернул рукой. — Договоримся тогда…

И в тот же день мариенбургская пленница Марта Скавронская [12], бывшая служанка пастора Глюка, переехала к Меншикову.

Как‑то заехал к Александру Даниловичу Шафиров. Увидев в первый раз Марту, этот верткий толстяк по–своему ее оценил: «Аппетитна!» — сладостно вымолвил он, потирая свои пухлые руки. И с рокочущим хохотком принялся Петр Павлович пространно, со знанием дела, тогда толковать о достоинствах женщин, оговариваясь при этом, что, конечно, у каждого на сей счет свой собственный вкус — кому нравится апельсин, а кому свиной хрящик…

— Ни черта ты в этом деле не смыслишь! — оборвал его Данилыч тогда. — При чем тут апельсины и хрящики?.. Ум раскорячивается иногда, — понимаешь?!