Плечо было сильное и теплое, в груди билось живое сердце…

Казюне во дворе кормила кур. У палисадника в стоячке топтался Лаурукас. Немудреный снаряд — низенький широкий стул с круглой дырой, — но для ребенка новинка: бабушка сегодня впервые поставила его.

— Господи, наш Лаурукас уже стоит! — восхитилась Юлите, младшая девочка Нямунисов.

Казюне перепачканной ладонью смахнула слезу. Совсем недавно, кажется, Марюс скакал в этом же стоячке…

— Кыш-кыш, мерзавка! — пугнула курицу, пришедшую с соседского хутора. — Юозукас, лентяй, гони прочь эту рыжую чертовку! Эти Груйнисы такие разгильдяи, не могут дыры в заборе заделать!

Юозукас, девятилетний сирота (приблудился из разбомбленного детского дома — так объясняли всем Нямунисы), помчался вслед за рыжей чертовкой, стращая ее воплями и камнями.

Аквиле не успела войти во двор, как сразу бросилась к Лаурукасу.

— О-о, что я вижу, что я вижу! Мой Лаурукас уже стоит! — Она захлопала в ладоши и рванулась к сыну так, что косы разлетелись в стороны. — Мой маленький, хорошенький, мой крепыш! Тетушка, ты посмотри, ему ж только седьмой месяц! Вот это мужчина!

— В отца. Марюс тоже был крепок в кости, — резко ответила Казюне.

Аквиле словно холодной водой окатили. Наклонилась, вытащила из стоячка сына, обнимала и целовала, стараясь подавить нарастающее раздражение.

— Носишься по деревне, как бешеная овца, — прорвало Казюне. — Очень уж сладок стал хутор Кяршиса. Приличные люди год траур носят, а на твоей голове черный платок и месяца не удержался. Все только побыстрей да подальше. Торопись, торопись! С наскоку никто еще далеко не убежал, только надорвался. Война еще не кончилась. Не каждый погиб, по ком плакали. Иного люди языками похоронят, а он через десять лет воскреснет и домой придет.

— Мертвые не ходят. А бывает, придет кто, да не находит того, что оставил, — зло ответила Аквиле.

— Сука! — бросила Казюне. — С одним побегала, не успела разродиться, как опять течка одолела…

Аквиле выше подняла на руках ребенка и, прикрыв им горящее лицо, бегом пустилась со двора, подстегиваемая бранью незаконной свекрови.

Три года не виделись! Вроде бы небольшой срок, но сколько в него вместилось! Целые государства развалились, мы сами не раз балансировали на краю пропасти, но живы-здоровы, сидим вот на развалинах своей Литвы и поднимаем бокалы за дорогую покойницу. За будущее, если есть таковое, господин лейтенант! Ведь были друзьями, хотя один офицер, а другой едва дотянул до унтера. За воинский устав, который стеной стоял между офицером и солдатом, но мы сломали эту стену, господин лейтенант!

Дайнюс Саргунас улыбается сухим раскрасневшимся лицом, вытирает по-женски пухлый рот белоснежным платком. Зачем так официально, Адомас. Впрочем, он уже не лейтенант, а капитан — большевики успели повысить его в звании. Увы, он не оценил по достоинству их усилий и дезертировал в первый же день войны… А если быть откровенным до конца, то он уже и не офицер вообще, эта штатская тройка не маскировочный костюм, а обычное платье ответственного чиновника органов самоуправления. Человек должен работать там, где может принести пользу своей родине. Правда, Каунас — столица без государства, но все-таки столица. И генерал Кубилюнас не президент, но, что ни говори, глава самоуправления, да и человек он разумный, желающий и умеющий помочь нации, насколько позволяют его связанные руки.

— Мы там, в Каунасе, делаем все, что в наших силах, чтобы край поменьше страдал от оккупационного режима, — говорил Саргунас. — Но возможностей раз-два — и обчелся, милый Адомас. Органы самоуправления — это отточенный инструмент в руках немцев, направленный против нашей нации. Этот факт в своих целях использует большевистская пропаганда. Однако инструмент этот не бутафория, а живой организм, способный маневрировать и даже в критическую минуту повернуться тупым концом. Мы принесем куда больше пользы нации, вращаясь в механизме оккупационной машины, чем равнодушно глядя со стороны на ее агонию.

«Он прав», — подумал Адомас и добавил вслух:

— А все-таки люди считают нас пособниками немцев.

— К нашему несчастью, есть и такие. Но истинный патриот сейчас сидит на двух стульях, у него два лица и одна идея — служить родине. Люди видят только то его лицо, которое можно показывать. История сотрет с него плевки, те же люди, которые сейчас распинают патриота, завтра увенчают его лаврами.

Вернулась Милда с вазой яблок.

— Урожай этого года. Из нашего сада, — сказала она, обворожительно улыбнувшись гостю. — Господин Саргунас, пожалуйста, выбирайте порумянее.

— В ваших руках даже картошка превратилась бы в яблоко, мадам, — тоже с улыбкой ответил ей Саргунас. — Адомас, поднимем тост за твою прекрасную жену. Пока есть такие женщины в Литве, будущее нации еще не потеряно.

— О, не делайте из меня героиню. — Милда игриво рассмеялась. — Я простая смертная: хочу любить, быть любимой и…

— …родить двух-трех деток своему Адомасу, — подхватил Саргунас.

— Нет, — Милда капризно надула губки. — Нет-нет, господин Саргунас.

— Ах, вот как? Что же тогда следует за многоточием, если не секрет?

— Секрет, теперь уже секрет, господин Саргунас. — Милда стала серьезной. — Я вижу, вы, как и все мужчины, эгоист: себе оставляете удовольствия, а женщинам навязываете муки родов и бессонные ночи у колыбели.

— Но долг женщины перед нацией…

— Прусский стиль, господин Саргунас! — с горячностью прервала его Милда, начиная нервничать. — Немцы превратили своих фрау в родильные машины, а я придерживаюсь английского стиля: сперва леди, а лишь потом машина. Дайте женщине отстояться, как вину, — пускай становится матерью, когда сама того захочет, — а вы, мужчины, подливаете в это вино уксуса, чтоб скисло, и преспокойно идете пробовать чужое.

— Будьте снисходительной к нашему полу, мадам! — Саргунас тщетно пытался скрыть неловкость.

— Она сегодня плохо спала. Устала, — недовольно заметил Адомас.

Милда сердито покосилась на мужа:

— Вы не верьте ему, господин Саргунас, я сплю как убитая.

Саргунас в растерянности прикусил черную щеточку коротко подстриженных усиков.

Адомас встал и молча наполнил бокалы.

— Расскажите, господин Саргунас, что нового в Каунасе, — прервала Милда неловкую тишину. — До войны я там не раз бывала. Славный город. Париж я знаю только по рассказам, но думаю, что Каунас не зря называют маленьким Парижем. Культурная публика, темп, все — сама современность… Приедешь туда из такого Краштупенай и чувствуешь себя зайцем, выскочившим на шоссе.

— Каунас теперь не тот, мадам, — без энтузиазма ответил Саргунас. — Нет, нет, от бомбежки почти не пострадал — разрушено только несколько домов около вокзала, — но время наложило свою печать. Война. Джентльмены превращаются в спекулянтов, леди — в проституток; там, где пахло дорогими духами и цветами, воняет солдатами и базарными торговками, извините за грубость. Наш маленький Париж превратился в большой балаган, мадам.

Милду интересовало, какие теперь в Каунасе моды. Какие шляпки, какие туфли…

Саргунас вежливо рассмеялся. Немцы ушли далеко на восток, но моды не продвинулись с запада ни на шаг. А может, он просто не заметил? Впрочем, высокий острый каблучок никогда не выйдет из моды, им легче всего пронзить мужское сердце.

Заметив, что Адомас угрюмо молчит, гость тоже замолк. Разговор не клеился. Милда, поняв, что мужчины хотят остаться одни, извинилась и ушла к себе.

— Эх, эти женщины… — вздохнул Саргунас, и неясно было, что он хотел этим сказать.

— Женщины меняются, как и все вокруг, — неопределенно заметил Адомас. Его подмывало объяснить гостю поведение жены: у нас, дескать, недавно был серьезный семейный конфликт. Но пришлось бы вдаваться в интимные детали. А кому приятно публично ворошить свое грязное белье? Наконец, Милда, может быть, и права: на кой черт ребенок в такое смутное время? Прусский стиль… Нет, он не хотел, чтобы она прерывала беременность. Проснулись отцовские чувства, ну, и думал, что крепче привяжет к себе Милду.