— Мало у нас женщин, которые могли бы подняться над личными интересами, — услышал он слова Саргунаса. — В этом отношении остается только позавидовать немцам.
Адомас что-то буркнул в ответ.
Саргунас прошелся еще раз насчет литовских женщин и вернулся к прежнему разговору.
— Сейчас главное для нас — сберечь силы нации, — говорил он. — Лояльность — вот на чем стоит пассивное сопротивление. Но лояльность умеренная, без лакейства; главное — не перестараться. Немцы требуют шерсти, кур, мяса, зерна. Дадим им все это. Не пожалеем хлеба и сала, но побережем людей. Мы не против, когда забирают молодежь на трудовую службу рейха или требуют рабочих на свои поля. Там наш человек не пропадет, это нам даже на пользу — у немцев есть чему поучиться, вернувшись, эти люди вольют свежую струю в литовскую культуру. Но дать солдат для фронта… это уж извините. Тут мы ограничиваемся добровольцами и, само собой, стараемся, чтоб даже их было поменьше… Печать, разумеется, агитирует, воспитывает так называемые патриотические чувства. Это, так сказать, наше второе лицо, а в неофициальном порядке мы настраиваем молодежь в ином духе. Если выражаться четче, это индивидуальная разъяснительная работа, как сказали бы большевики. Видишь, у них мы тоже кое-что взяли… Но, как я уже говорил, главное — чувство меры, милый Адомас. Нельзя раздражать немцев. Взбесившемуся быку ничего не стоит поднять на рога неосторожного подпаска. Сейчас, когда всем уже ясно, что от немцев мы не получим того, чего хотим, нам остается только сохранять живую силу нации и терпеливо ждать, пока немцы с русскими не выдохнутся. А тогда выйдут на сцену Рузвельт с Черчиллем и исправят историческую несправедливость.
Адомас непочтительно рассмеялся.
— Трезво мыслящий человек не может не согласиться, что такая политика сейчас самая удобная для нации, — недовольно добавил Саргунас.
— А как же! — согласился Адомас. — Однако не слишком ли поздно мы спохватились беречь силы нации? За эти пятнадцать месяцев наша земля впитала немало литовской крови, которая бы пригодилась в будущем. Мы перестарались, Дайнюс.
Саргунас долго не сводил испытующего взгляда с Адомаса.
— Мы очистили нацию от выродков, а если под горячую руку подвернулись такие, которые заслуживали снисхождения, то, сам знаешь, лес рубят — щепки летят. Не будем сентиментальны, милый Адомас. Если хочешь знать, наша рубашка еще кишит вшами; не приведи, господи, вернутся прежние времена, они не пожалеют нашей крови…
Адомас молча кивнул.
Саргунас встал, чтоб попрощаться.
Супруга не рассердится, что я не успел поцеловать ей ручку? — сказал он, с сожалением покосившись на приоткрытую дверь спальни.
Простите… — виновато усмехнулся Адомас.
Я рад, милый Адомас, что наши взгляды в принципе совпадают, — сказал Саргунас, когда они вышли во двор. — У нас одна цель, да и любовь к родине у нас одна. Я не сомневаюсь, что при необходимости смогу на тебя положиться. Да и ты подыщи верных людей. Мы — до поры до времени — с немцами, но не против своей нации. Вот линия, которой мы должны держаться. — Саргунас потряс обеими руками ладонь Адомаса, потом по-мужски хлопнул его по плечу («Держись, приятель! До свидания!») и, по-военному щелкнув каблуками, вышел на улицу.
Милда лежала навзничь на кровати. Хрупкая белобрысая кукла с застывшим взглядом.
— Могла быть повежливее, лапочка. — Адомас покосился на ее обнаженные колени.
— Когда ты отучишься от этого дурацкого словечка? — спросила она, оправляя халат.
— А ты каждый день находишь во мне новые недостатки, — буркнул Адомас.
— Зачем ты этому Саргунасу понадобился?
— Вместе служили…
— Отвратный тип.
— Я-то думал, он тебе понравился. Военная выправка, черные усики, мужественное лицо. Такие женщин с ума сводят, — пытался пошутить Адомас.
— Закоренелый холостяк. Что он понимает в женщинах… Влюблен в свою политику, как в золотого тельца. Не перевариваю таких субъектов.
— Нынче все, хотят они того или нет, вынуждены жить политикой, лап… моя милая. — Адомас сел на кровать.
— Только уж не играть с ней! Видите ли, немцев обведут вокруг пальца! Ловкачи! Сколько уже таких умников угодило за решетку, а то и получило пулю в лоб. Пускай твой Саргунас делает, что его душе угодно, а тебе нечего совать нос куда не следует.
Адомас взял в ладони теплую, мягкую руку Милды.
— Все-таки ты немножко меня любишь, — прошептал он, наклоняясь к ее губам.
— Жаль дурака, а еще больше себя… Не лезь! Отстань, говорят! — Милда уперлась кулачками ему в грудь.
Адомас обиделся и встал.
— У меня куда больше оснований сердиться на тебя, уважаемая.
— Ну конечно. Я уничтожила плод! — Милда села на кровати. — Одного еще не родившегося человечка, в то время когда твои дружки отправили в могилу тысячи живых и здоровых.
— Замолчи!
— Не надо быть сентиментальным — так ведь советовал твой Саргунас…
Адомас вышел из спальни, хлопнув дверью. В бутылке еще оставалось вино. Запрокинул и выпил до дна.
Вечером, когда они легли, за целый день так и не обмолвившись словом, Милда первой прекратила молчаливый бойкот:
— Послушай, Адомас…
— Если хочешь завести старую молитву, лучше помолчи, — незлобиво прервал ее Адомас. — К твоему сведению, эта история волнует меня меньше, чем ты думаешь. Ну, погорячился. Ты тоже. Вот и все. Спокойной ночи.
— Не спеши. Есть дела поважнее; о них-то стоит подумать. Тебе не кажется, что пора переменить профессию? Начальник полиции — хорошо звучит, но не в такое время, когда в его обязанности входит не только поддержание общественного порядка.
— Еще один каприз.
— Совсем нет, Адомас. Мне неприятно, когда люди смотрят на меня как на жену живодера.
— Кто смотрит? — Адомас вскочил в постели. — Какие люди? Большевики!
— Не будешь же всем доказывать, что это батраки проливают кровь, а их хозяин, ни о чем не ведая, гуляет в белых перчатках.
Плюй, плюй и ты плюй мне в лицо, — пробормотал Адомас, вспомнив слова Саргунаса. — Все вы видите не дальше своего носа, но время покажет…
Покажет, что ты еще глубже увязнешь.
Я выполняю свой долг. Перечислить тебе людей, которых давно бы не было, если бы не я?
Что мне с того? Эти люди первыми отворачиваются, когда я иду мимо.
Чего же ты хочешь, черт тебя возьми?! Чтоб я палил из пистолета в каждую рожу, которая тебе не нравится?
— Переходи на такую работу, где не надо стрелять. Будь умницей. Мы теряем старых друзей, а новые ничего не стоят.
— Такова логика жизни, все время что-то теряешь. Поначалу пеленки, потом школьную парту, потом первую любовь. Мы не можем потерять только родину, — мрачно ответил Адомас. В последнее время он сам часто думал об этом, подчас соглашался с Милдой, но после разговора с Саргунасом не хотел больше соглашаться. — Мы не запроданы немцам. В верхах нашей власти есть порядочные люди, они готовы защищать нацию. Саргунас считает, что на посту начальника полиции я могу принести своим людям пользу.
— Только не мне, — вспылила Милда.
— Отвечу тебе словами Саргунаса: есть идея, ради которой можно отречься от себя. Это родина.
— Ненормальный! — Милда повернулась к нему спиной, отодвинулась на самый край кровати и, сколько ни заговаривал Адомас, не проронила больше ни слова.
Пустышка!
Все стало зыбким, неверным. Словно идет он в кромешной тьме и знает, что где-то неподалеку обрыв. Ведь эта женщина — все, что он еще держит (прочно ли держит?) в своих руках. Прошлое уплывает вдаль, как берег родной земли, а настоящее — вроде навязанной невесты, от которой не сбежишь. Будущее… Да, только оно может вернуть неразумно вложенный капитал. Но пока это абстракция, обетованный рай, куда не каждый попадает. Придет ли день, когда можно будет сказать: «Вот наше утро, теперь решай, кто был прав!» Сказать тем, которые, как Гедиминас, завидев меня, принимаются рассматривать витрины или буравят ядовитым взглядом, и тем, что, растянув рот в подобострастной улыбке, так и сыплют комплиментами, глядят собачьими глазами, а в душе у них ни тени дружбы, одно лицемерное холуйство, порожденное животным инстинктом самосохранения. Сказать Аквиле… Да уж… Недавно встретил ее в городе с Кяршисом. Обрадовался, хотя другой до гроба не простил бы, что не пригласила на свадьбу. «Как поживаешь, сестрица? И ты, Пеликсас? Загляните к нам, Милда будет рада…» Ухмыльнулась — ну чистая ведьма — и ушла, ни слова не сказав.