За стенами зимовья свирепствовала гроза. Греков и Задорожный, в гражданскую войну побывавшие под бомбежкой и под артиллерийским обстрелом, негромко переговаривались между собой, вспоминая боевые эпизоды. Воспоминания, навеянные несмолкающей грозой, были обыденными, не впечатляющими. И все-таки оба красноармейца старались доказать не нюхавшим пороха братьям Дремовым, да и геологам Голикову и Шмидту, что самая страшная гроза, где бы она ни застала человека, по сравнению с военной грозой так себе, пустяк, испытание страхом слабонервных.

— Попали мы как-то в окопах под обстрел немецкими бризантными снарядами, — начал Греков. — Они, подлые, в воздухе рвутся на мелкие осколки прямо над головами. А окоп-то открытый. И самого мелкого осколка хватит, чтобы тебе башку прошибло насквозь.

— Не скажи, Влас Романович, — вторил Грекову Остап Задорожный. — А еще больше ужаса от фугаса. От него не убежишь. Догонит взрывной волной и так шмякнет об земь, что и неделю не очухаешься, если вообще дубаря не нарежешь. А выживешь, так от контузии по гроб жизни не оправишься.

Голиков, чтобы не слышать пустопорожних пересудов бывших фронтовиков, выходил из зимовья, прислонившись к стене, укрывался от ливневого потока, смотрел с надеждой на небо, в его северную часть, откуда началась гроза, ожидал, что она, так же как началась, так без предупреждения и окончится.

Порывы ветра расплескивали брызги, загоняя геолога с улицы в прогревшееся помещение. И хотя гроза утихла, но радости прекращение ее буйств Голикову не принесло: полил затяжной унылый дождь, то обрушиваясь на землю с силой тропического ливня, то морося мелкими дождинками, назойливыми и щекотными, как укусы мошкары…

На третий день вынужденного безделья Степан не выдержал.

— Пошли, Ванькя, дичину каку-нибудь подстрелим. Свеженинки хотца. Дожж навроде поутих.

— И то верно, паря, — согласился Иван, сползая с пар и берясь за одежду.

— Какая по такой погоде охота, — запоздало вмешался Голиков, — зазря только вымокнете.

Но братья его уже не слышали, выскочив за порог. И не охота их интересовала, а нужно было им совет держать.

Для видимости они отошли версты три. Выбрали местечко посуше. Дождь на время прекратился, и ветер вылизал шершавым языком влагу с колодин, замостивших торфяную подстилку возле давно высохшего Староречья. В ливни старая протока ожила от прилива в ее каменистое русло дождевой воды. Братья закурили из одного кисета, дымом отгоняя тучи гнуса, поднявшегося из травы, куда их забило дождем.

— Ну, че, Ванькя, дальше робить-то как будем? — по праву старшего начал разговор Степан.

— Думаю, нам отколоться надоть от этой вшивой команды, — не замедлил с ответом Иван. — Толку с них как с чечетки перьев. Эти бывшие вояки — нахлебники и дармоеды. А начальнички барчуки, белоручки.

— Дык што, заявим Тихону Петровичу по всем правилам или как?

— А для ча заявлять? Вот наладится погода, и поминай нас как звали. Аванс мы свой, поди, отработали. Долгов не имеем. А расчет полный тайга-матушка заплатит, если подфартит, таперича мы не шибко нуждаемся в советах. И Тихон Петрович и дядя Ганя нам нипочем.

Иван, увлекшись рассуждениями, не заметил, что Степан его не слушает давно. Он уставился жадным взглядом на староречье, в котором прохлынувшая за эти дни вода начисто промыла прежде покрытое илистым, налетом каменное дно, высветила его до яркого блеска.

Степан неуверенно шагнул к поразившим его своим цветом камням. Наклонясь, он потерял равновесие и плюхнулся в воду. Только увидев рядом с собой брата, он понял, что вынудило его потерять равновесие: это же Ванька, опережая его в броске к сверкающим камушкам, сшиб его с ног.

— Мое! — дико закричал Иван, горстями, без разбору хватая со дна реки сверкающие разноцветные камушки и набивая ими полную пазуху.

— Твое? — поднявшись на ноги, метнулся к нему Степан. Он схватил его обеими руками за отвороты зипуна, выволок на берег. — А ну вытряхивай все, — рванул он одежку так, что зипун разъехался и обнажил волосатую грудь брата. Камни посыпались под ноги, словно крупные градины.

Иван вырвался из рук брата, упал на землю, не обращая внимания и не чувствуя боли от пинков, которыми щедро угощал его Степан, ползал по берегу, подбирая рассыпанные камни, выковыривая ногтями те, что они за время схватки втоптали в песок, повторяя неизменно с каждым прихваченным камнем:

— Мое, мое…

Степан, захватив брата за ворот зипуна, волоком потащил в воду. Визжа и матерясь, Иван отбивался ногами, тщетно пытаясь вывернуться из цепкого захвата, в силе он уступал старшему намного. А тот, обезумев от вероломства младшего, ослепленный блеском золотых самородков, не слушая его угрозы и мольбу, тащил на глубину. Стоя по пояс в воде, он окунал брата мордой в поток, не давая ему вывернуться, чувствуя, что тот, обессиленный борьбой, потерял сопротивление и вот-вот захлебнется.

— Прекратить, — услышал Степан требовательный окрик с берега. Он приподнял голову. На берегу с винтовкой, нацеленной ему в грудь, стоял Голиков.

— Что здесь происходит? — передернул затвор Тихон Петрович. — Объясните, пожалуйста.

Под угрозой оружия Степан сник, безмолвно выволок на берег недвижимое тело невольного утопленника.

— Проучить решил брательника, шибко разбаловался, — равнодушно пояснил Степан.

— Ты же его убил, негодяй, — наступал на Степана Голиков.

— Ниче ему не сдеется, — повернув на грудь брата, беспечно возразил Степан. — Немного лишку воды хлебнул. Так это мы сичас. — Он надавил брата в спину, вызвав рвоту и обильное выделение воды. Заявил твердо: — Через час отойдет.

— А это что? — только сейчас заметил Голиков, как из разжатой руки Ивана выкатились цветные камушки.

— А то самое, че ищем все мы, а нашли сами одни.

— Золотые самородки?

— Они самые, — выкрикнул Степан. — Они-то чуть и не довели нас до смертного греха.

— Так, так. — Спокойствие вернулось к Голикову. — А точно ли это золото?

— Кто солот, какой солот? — послышался голос Шмидта, подоспевшего к месту происшествия. — Сейт-шас посмотрим, — сказал он, доставая из планшета луну и принимая из рук Тихона Петровича драгоценные камушки.

Три пары глаз, нацеленных на Шмидта, по-разному выражали ожидание результатов его исследования.

В напряженном взгляде Голикова виделось нетерпение, надежда на близость завершения трудного поиска, на его благополучный исход. Степан смотрел скрытно, равнодушно, как бы считая, что первенство открытия клада принадлежит ему, только ему одному, а все остальные тут ни при чем и могут по одному отваливать в сторонку. Жадностью засветился тусклый взгляд Ивана, быстро пришедшего в себя от магического воздействия золота. Глаза его словно повторяли неизменное: «Мое, мое…»

— Отшень карашо, — сказал Шмидт, отведя лупу от глаз, после того как тщательно исследовал каждый камушек. — Это солотой опманка, — показал он на отодвинутую в сторонку грудку камней, — верный спутник солот. А это, — подбросил он на ладони два небольших самородка, — настоящий солот.

— Не густо, — протянул к самородкам руку Степан, — но для начала сойдет.

— Что значит не густо? — встал между ним и Шмидтом Голиков. — Поймите, друзья, что мы близки к завершению поисков. Только теперь я понял свою ошибку. Мы искали по ручьям и речушкам, забыв, что старица — это бывшая река и тоже может быть золотоносной. Надо полагать, что в истоке этого пересохшего русла и есть та самая золотая чаша, в которую с крутой скалы льется благородный металл, как о том поведал своим сыновьям на смертном одре кладоискатель Дмитрий Степанович Дремов.

Казалось, восторгу поисковиков не будет конца. Общая удача приглушила озлобленность Степана и алчность Ивана. Вместе с геологами они дурашливо приплясывали, оставляя ичигами глубокие вмятины на прибрежной отмели, дважды пытались приподнять на руки Иоганна Карловича, чтобы подбросить его вверх, но оба раза безуспешно: грузный немец страшно боялся щекотки и в руки не давался.