У Ковалева как-то возник соблазн: дать Чапелю отменную характеристику для повышения и таким образом избавиться от него. Но Владимир Петрович немедля отбросил эту мысль, как бесчестную.

«Ну, хорошо, — не однажды говорил себе Ковалев, — есть же и у Чапеля достоинства, вот на них и следует опираться».

Да, Чапель нетруслив. Как-то самоотверженно спас тонувшего в реке солдата. Бескорыстен, хлебосолен.

Но разве этого достаточно для офицерской службы? Характером, малыми знаниями, армейской бесталанностью не подходил он для нее. Ведь академия ума не дает, а у Чапеля и академии не было. Да и не захотел он ее.

До Ковалева командовал этой же частью молодой подполковник Ярлов. Между прочим, тоже из суворовцев. Офицеры говорили о нем по-разному. Одни восхищались молодцеватостью, решительностью, напористостью Ярлова, тем, что он «сам все умел». Другие — и таких было много больше — видно, затаили обиду, неприязнь к бывшему командиру полка, уехавшему учиться.

Ярлов отличался резкостью, любил подчеркнуть свою власть и употребить ее даже без особой надобности. Ему ничего не стоило сказать офицеру: «Закройте дверь с той стороны». Его ирония походила на обидную насмешку.

Ярлов считал, что командир полка должен быть неприступным, возвышаться над всеми, вызывать трепет; не без удовольствия узнал, что его прозвали «железным солдатом».

Владимиру Петровичу в первые месяцы, когда он только сменил Ярлова, приходилось туго. Кое-кем в полку его нерасположенность к начальственным разносам, щедрым наказаниям была воспринята как чрезмерная мягкость, чуть ли не безволие. А всего-то навсего он в требованиях обращался к чести, никогда не разрешал себе унижать человеческое достоинство.

Не закрывая глаз на недостатки характера подчиненного, но уважая в нем личность, Владимир Петрович был уверен, что недостатки эти, за редким исключением, преодолеть возможно.

Может быть, Чапель и есть это редкое исключение?

А вообще-то в его полку офицеры подобрались опытные, работящие. Вот, например, командир танковой роты — капитан Градов.

Он пришел в армию из далекой, глухой деревушки и тогда впервые увидел большой город. Был сержантом, учился в танковом училище, окончил академию. Жадный интерес к технике, книгам беспределен в Градове.

В нем и в тридцать лет осталось что-то от неиспорченного деревенского паренька: в открытом взгляде, застенчивой улыбке, розоватом, обветренном лице. Даже в том, что носил Градов немодную прическу, аккуратно, на пробор, зачесывая светлые волосы.

Если надо было дать кому-то трудное задание, даже не входящее в круг обязанностей командира танковой роты, но необходимое «для пользы дела», Ковалев безошибочно останавливал выбор именно на Градове: все будет сделано добротно, в срок. Только и скажет:

— Понял вас…

Недавно Ковалев писал на него служебную характеристику. Отмечал рвение в службе, щепетильность, верность офицерскому слову, умение работать с людьми без внешней рисовки — спокойно и настойчиво.

И дала же судьба такому человеку не жену, а наказание. Эта дебелая, ярко выкрашенная в блондинку женщина имела свои весьма сомнительные представления о том, что можно, а чего нельзя. Так совсем недавно она приказала солдатам мужа привезти из военного городка на квартиру рамы, заготовленные для парников. Бедный Градов позже самолично возвращал их назад.

После подобных демаршей супруги капитан Градов мрачнел и в таких случаях на него лучше всего действовал тон спокойный, доброжелательный.

…Расул резко затормозил.

Ковалев очнулся. Машина стояла у подъезда их дома. Свет фары уперся в цоколь. На нем мелом и явно Машкиным почерком было написано: «Ковалева».

«Первый автограф», — усмехнулся Владимир Петрович.

— Спокойной ночи, Расул, — сказал он, — в пять сорок быть здесь… Успеем к подъему.

Расул молча кивнул и, дав полный газ, помчался назад, в военный городок.

Санчилов ожесточенно месил сапогами грязь.

В свою неуютную, холостяцкую квартиру Александр шел неохотно.

Конечно, командир полка — этот ходячий устав — вправе думать о нем, как о некудышном, весьма условном лейтенанте. Не на такое пополнение Ковалев мог рассчитывать. И недовольство подполковника можно понять. Что же, Александр постарается не выглядеть в его глазах уж очень неприглядно.

Единственное, что подбадривало и согревало Александра, так это письмо Леночки. Весь день оно приятно похрустывало в нагрудном кармане кителя и сейчас притаилось там. Он сегодня же ночью ответит. Может быть, будет писать даже до утра.

И расскажет всю правду о своих неудачах здесь. Пусть знает, с каким недотепой имеет дело.

…Александр познакомился с ней два года назад, когда Леночка перешла на третий курс литературного факультета их же университета.

Филологи и физики были месяц на уборке винограда, а потом компанией человек в двадцать, в их числе и Александр, «метеором» поплыли вверх по Дону, к Цимлянскому морю.

Санчилов сразу приметил эту высокую, голенастую девчонку, с круглыми, словно удивленными глазами и независимым выражением лица.

Когда известный пижон и сердцеед Жорик Мордюков подъехал было к ней со своими обкатанными комплиментами, Леночка, пристально посмотрела на него, спросила:

— А что-нибудь менее затасканное есть в вашем репертуаре?

На ночь студенты остановились в пустующих в эту пору домиках для отдыха рабочих Волгодонского химического комбината. Домики с незамысловатыми верандами на простеньких подпорках, с двумя скамейками по бокам, стояли почти у берега реки.

В большой комнате самого большого дома собрались все, выложили на стол припасы. Здесь оказались помидоры и таранка, крутые яйца и пирожки.

В разгар веселья Леночка предложила Санчилову:

— Давайте пойдем к реке?

…Они сняли туфли и пошли по влажному прибрежному песку, оставляя глубокие следы.

Вдали на острове светил рубиновый глазок маяка в окружении тополей.

После шума студенческой пирушки здесь было особенно тихо, по-осеннему заброшенно. Говорить Александру не хотелось.

…Они подошли к перевернутому рыбачьему баркасу и сели на него. Пахло волглыми досками. Узкий мостик уходил в воду и внезапно обрывался. Сонно бормотала вода.

— Вы не такой, как другие, — сказала Леночка.

— Это плохо?

— Нет.

— Не разговорчивый?

— Нет, нет, дело совсем не в этом…

Потом, уже в Ростове, они ходили на концерты, в театры, бродили по городу: его набережной, паркам. Почему-то их особенно тянуло к памятнику Пушкину. Здесь, поздно вечером, почти ночью, Александр читал Леночке стихи Пушкина, впервые поцеловал ее.

Однажды, когда ему померещилось, что Леночка хмурится, чем-то недовольна, он спросил:

— Что за черная кошка пробежала между нами?

Леночка рассмеялась:

— Еще не родилась та черная кошка, которая могла бы пробежать между нами…

Ну, не молодец ли?!

А насчет недотепы — это он слишком. Покажет, на что способен!..

С веселой, остроумной «врачихой» Верой Ковалевой Евгения познакомилась в Сочи, где они отдыхали. Евгении сразу понравилась маленькая подвижная женщина с ворохом светлых волос, свежим лицом. Понравились естественная независимость, общительность, то, как говорила эта женщина о своем муже — сдержанно, с большой любовью и доверием к нему.

Они сдружились, вместе ходили на процедуры, просто погулять. Незадачливые ухажеры даже прозвали их «слониками», имея в виду тех, что шествуют на крышке пианино, словно приклеенные друг к другу.

Когда пришло время расстаться, обменялись адресами, чтобы переписываться.

Сейчас, после долгого перерыва, Женя решила написать подруге.

«Мне вчера стукнуло тридцать два. Много это или мало для женщины? Вероятно, очень много.

Собственно, я уже прожила несколько жизней: юную, ученическую, студенческую, когда училась сначала в металлургическом техникуме, потом, заочно, в педагогическом институте, и вот вошла, в нынешнюю, главную для меня жизнь — заводскую.