— Мы заночуем здесь.

— Но теперь только утро, — пожал плечами Стасис.

— Не твое дело.

— Напрасно злитесь, — ответил Стасис, — когда в нашей деревне что-нибудь случается, всегда отсюда прочесывать начинают — с нашего полуострова иначе как через этот угол не уйдешь. Здесь вас найдут.

— И что ты нам посоветуешь?

— Плывите через озеро.

— Тогда собирайся.

— Я не поплыву, — спокойно ответил Стасис. — А что я стрибакам скажу, когда они за мной придут, а меня дома не окажется? Если у вас есть со мной какие-то счеты, тогда начинайте сразу.

Его откровенность понравилась зеленым. Они успокоили мать, пошутили, поругали колхозы, забрали весь хлеб, сало и ушли. На дворе лило как из ведра.

— Когда переправитесь, лодку от берега оттолкните, я как-нибудь ее отыщу.

— Лодка лодкой, но если проболтаешься — из-под земли достанем. Поклянись! — сказал главарь.

— А как?

— Скажи: клянусь.

— Клянусь, — Жолинас в кармане сложил пальцы в фигу.

— Целуй оружие! — поднял пистолет.

Стасис поцеловал холодный металл оружия и, вспомнив Навикаса, передернулся.

— Это хорошо, что боишься, — похвалил главарь и оттолкнул лодку.

И сразу же хлынул настоящий ливень, такой сильный, что за несколько метров уже ничего не было видно.

Далеко не уплывут, подумал Стасис и направился прямо на хутор к Гавенасам, чтобы предупредить их, но на полпути его остановили солдаты:

— Куда идешь?

— Вас ищу.

— А зачем?

— Сами знаете.

— Были?

— Были.

— Сколько их?

— Шестеро.

— Куда они побежали?

— Никуда.

— Они еще у вас?

— Уплыли.

— По озеру?

— Не по небу же!.. Если есть на чем, подскочите. Им больше негде на берег выйти, только возле Гавенаса, возле нас или на сухой склон Швянтшилиса.

Солдаты умчались на мотоцикле, а он пошел к Гавенасам, но там его в избу не пустили. Он только слышал плач, какие-то крики, а от соседей узнал, что всю семью председателя колхоза Юлюса Гавенаса зеленые пустили в расход.

Целый день он не мог найти себе места. На велосипеде съездил в городок, отправил телеграмму Бируте, плутал по лесу, снова, без всякой необходимости, вернулся в городок и только под вечер явился домой. У берега стояли две лодки.

Видать, соседи пригнали, подумал и вошел в избу… и в тот же миг, получив увесистую затрещину, пролетел до середины комнаты.

— Ну, дьявол, говори, где так долго был?

— У Гавенасов.

— И что видел?

— Меня в избу не пустили.

— А зачем в городок ездил?

— Телеграмму Бируте дал, — вытащил из кармана и показал квитанцию.

— Донес?

— А зачем доносить, если вся милиция уже здесь?

— Врешь! — Главарь снова поднял пистолет. — Знаешь, что целовал?

— Отцепитесь! Если б я знал, что вы Гавенасов прикончили, точно донес бы, только значительно раньше, — узнал главаря и передернулся.

— Но ведь ты поклялся!

— И что? Когда клялся, не знал, что вы такие…

— Какие?

— Ну, ироды.

— Заткнись!

— Не боюсь. Один из ваших уже заставлял меня клясться.

— Кто такой?

— Навикас.

— Когда?

— Два года назад.

— Он такой же наш, как и ваш. Самодеятельность.

— Как это — самодеятельность?.. Ведь он с автоматом…

— И ты свою винтовку Пожайтису подбросил…

— Неправда!

— Ну, мы подбросили, а ты за нас сообщил. Какая разница? Так ему и надо, тайному комсомольцу: армию свободы на этих нищих променял. Теперь видишь, Жолинас, кто в этом углу для нас самый близкий?.. И поэтому мы здесь. И поэтому, будь добр, не гони, — откровенно издевался главарь. — Завтра мы от тебя уйдем, и ты будешь молчать как зашитый…

Только теперь Стасис увидел, что их уже не шестеро, а восемь. Эти двое и есть палачи Гавенасов; он никак не мог их запомнить, поэтому молчал. Не заговорил Стасис и потом, когда бандиты ушли. А кроме того, кому он мог пожаловаться? Молча рыл яму для Гавенасов, держал за руки Бируте, рвущуюся вслед за белыми гробами, успокаивал ее, а сам только мычал и кусал губы. Если бы он тогда мог закричать!.. Земля задрожала бы от его крика, но он молчал: маленькому человеку кричать не пристало. Он должен молчать. Он может плакать, рыдать, молиться, но кричать ему не на кого.

Но боль со временем или проходит, или закаляет человека, или сводит его в могилу. Родственники Бируте поплакали, пожалели сироту, на поминках все съели, все выпили и разъехались. Некоторое время возле ее дома еще дежурили солдаты, но потом и они куда-то убрались. А однажды утром пришла Бируте, похудевшая, почерневшая, и попросила:

— Приди ко мне ночевать. Я больше не могу одна. Как только стемнеет, меня прямо из кровати выбрасывает. Одеваюсь, выхожу и сижу где-нибудь под кустом целую ночь. Будь добр, Стасис, помоги мне привыкнуть.

Стасис тоже боялся, но пришел. Она постелила ему в одном углу избы, а сама легла «за стенкой», точнее, в другом углу, отгороженном печкой, шкафом и положенной на них жердочкой с домоткаными занавесками. Иногда они так, разговаривая о том о сем, лежали до самого утра, а иногда, измучившиеся за ночь, поднимались с первыми петухами и, не зажигая свет, варили липовый чай, пили его и снова разговаривали.

— Почему ты так много молчишь? — однажды спросила Бируте.

— Мне приятно слушать тебя.

— Не угодничай.

— А что я, нигде дальше мельницы не бывавший и ничего слаще бурака не сосавший, тебе расскажу? — в шутку ответил он, а Бируте поцеловала его в лоб, словно мать. Тогда Стасис и осмелился: — А может, Бирутеле, тебе было бы лучше переехать к нам? — он так и не смог сказать: ко мне.

— Нет, что ты! Я все оставляю колхозу, а сама уезжаю в городок.

— Когда?

— Как только кончится отпуск и место найду.

Но несколько дней спустя, накануне дня рождения Стасиса, возле деревни затрещали выстрелы. Бируте соскочила с постели, босиком, в одной рубашке подбежала к нему, вцепилась в руку и принялась трясти:

— Ты слышишь?

— Слышу.

— Это они.

— А кто же еще.

— Я не могу, я сойду с ума.

— Потерпи, — он гладил ее руки — теплые, но покрытые мелкими пупырышками.

— Давай оденемся и убежим отсюда.

— Не дури, еще на пулю в темноте наскочим.

И снова взорвался выстрелами, загрохотал лес. Они стояли у окна и видели танцующие огоньки, розовые вспышки взрывов гранат. Несколько пуль насквозь прошили бревна и разбили зеркало. Перепуганные, они упали на пол. Она прижалась к нему и, вся дрожа, зашептала, словно в бреду:

— Они записки присылали, теперь они идут за мной… Боже мой, что дурного я им сделала?! Они будут мучить меня, а потом убьют… Лучше уж ты. Боже милостивый, Стасялис, будь добрым, умрем вместе… — Она прижималась к нему, целовала, плакала и сжимала в горсти его волосы. — Меня еще никто не любил. Я хочу быть твоей. Без этого я не хочу умереть…

— Опомнись, что ты делаешь?

— Стасялис, у меня отняли Альгиса, маму с папой… Я чувствую, если ты уйдешь, то никогда больше не вернешься… Ты хороший.

— Бируте, но и ты будь хорошей.

— Ты меня не жалей!..

И Стасис послушался. Он припал к Бируте, словно к земле обетованной. Он тоже плакал, только от радости и счастья. Он пил ее, как измученный жаждой слепец, случайно наткнувшийся на живительный родник, — и не мог напиться… Это было вознаграждение за его долгие страдания и мечты, за бессонные ночи, за издевательства и унижения со стороны более красивых и сильных товарищей, за бредни Навикаса и слова, неосторожно брошенные самой Бируте…

Господи, уже тогда ему следовало умереть. Только тогда, под грохот выстрелов, когда не было никого больше, лишь он и она. Когда, измученные и перепуганные, крепко обнявшись, они ждали смерти, но смерть почему-то не торопилась, бродила рядышком, взрывалась выстрелами, пугала криками агонизирующих людей и заставляла их любить, потому что из-за людских глупостей мир не может закончиться…

Потом все утихло.