— Почему же некому…

— Вы против него, милиция против, суд против… А кто же за него?

— Адвокат.

— Адвокат в суде. А кто сейчас поедет уговаривать идти с повинной?

— Да не послушает он тебя, черт возьми!

— Нет, послушает.

— Откуда такая уверенность?

— Я же говорила, что он жалостливый…

— Что же воровал и никого не жалел?

— Это в музеях, как бы ни у кого… А людей он не обижал.

— Логика! Если жалел кошек и старушек, то явится с повинной?

— Если жалел кошек и старушек, то своего будущего ребенка тем более.

— Он… знает?

— Сообщила по телефону.

— И что он?

— Сказал, чтобы я немедленно приезжала.

— А звонил все — таки зачем?

— После вашей информации уже знаю, зачем… Расспрашивал, что да как. Но только услышал про ребенка, про все забыл. Приезжай, кричит.

— И все — таки, Нина, не могу я пойти на такой риск.

— Сергей Георгиевич, я упустила… Когда услышал про ребенка, то он всхлипнул.

— Сентиментальный.

— Не сентиментальный, а несчастный. Что в этих драгоценностях? Ни семьи у него, ни дома.

— Возможно.

— Сергей Георгиевич, на вашей рискованной работе вы боитесь рискнуть?

— Дай мне подумать…

— Господи, я — то большим рискую.

— Помолчи.

— Вы уже десять минут ходите по кабинету…

— Хорошо, а если все — таки он не согласится? Должны мы такой вариант допустить…

— Тогда, значит, вы правы. Тогда он подлец.

— Тогда — тогда. Ну и что тогда?

— Тогда ловите.

— Ты его спугнешь.

— А то он сейчас не знает, что его ловят.

— Так — так.

— Опять вы ходите…

— Может, и верно попробовать?

— Если во мне сомневаетесь, то может цех поручиться.

— В воскресенье, говоришь…

— Сергей Георгиевич, только дайте мне честное слово, что со мной тайно никто не поедет и до моего возвращения вы ничего не предпримете.

— Разумеется, даю.

— И телефончик ваш на всякий случай напишите.

— Вот.

— Ну, и пожелайте успеха.

— Нина, ты осторожнее.

— Сергей Георгиевич, за меня не беспокойтесь.

— Да ты никак опять плачешь?

— Само собой вышло… Из — за своей жизни. Верно мама говорит: век протянется — всего достанется.

— Ну — ну, бодрей!

— У меня теперь и к вам тоже любовь…

— В каком смысле?

— По моей теории… Исстрадалась я за день с вами.

— Вернешься, мы еще поговорим обо всем на свете.

— До свидания, Сергей Георгиевич.

— Успеха тебе. Позвони, если будет возможность.

Ушла… Алло, Леденцов? Боря, опергруппу в Поморск отмени. Нет — нет, ничего не надо. Мне Куфелкина привезут. Нет, не Поморское УВД. Потом расскажу. Когда его привезут. Если привезут…

Трудно обозначить, что такое совесть. И все — таки наиболее краткое и самое четкое определение я слышал именно о совести… Совесть — это бог. Как формула.

У меня есть десятки доказательств существования бога, у меня есть десятки доказательств его небытия… Но в формуле «совесть — это бог» дело совсем не в боге. Много написано и сказано о том, как и откуда родилась идея о боге. Я же не сомневаюсь, что причина эта единственна, всесильна и общечеловечна — бог вышел из идеи справедливости, из тоски по справедливости.

У тебя есть, а у меня нет; ты счастлив, а я в постоянном горе; ты прожил легкую жизнь, а я тяжелую; ты здоров, а я болен… И что? Так все и останется? У тебя не убудет и мне не воздастся? Хотя бы не сейчас, не на земле, а потом, в посмертном расчете?..

И люди жаждали рассуда, люди жаждали справедливости — будь то на земле или на небе. На земле справедливости не было. А что, если ее нет и на небесах?

Самая большая несправедливость заключается в том, что бога нет. Значит, нет и судьи, который воздавал бы за хорошее и за плохое. А коли так, то нет и справедливости. Самая большая несправедливость в том, что нет справедливости. На что же уповать? Кого бояться и перед кем держать ответ? Вот тогда и родилась совесть…

Нет судьи и бога поднебесного, да есть собственная совесть. Она твой бог и твой судья.

Пишу эти слова с некоторой долей неуверенности. Кому они и для чего? В наше — то время? Не похож ли я на юную учительницу, рассказывающую беременной школьнице о любви Татьяны к Онегину? Потребитель под корень сводит природу, смысл жизни подменил товарами, человеческие отношения замещает деловыми, вместо любви насадил секс, трепетное искусство застелил эстрадным дымом… А я про совесть…

Про совесть, потому что я следователь и нахожу ее в себе, в друзьях и знакомых, в людях, и, главное, в преступниках, да в таких, с которых, казалось, скатывается она, как ртуть со стекла; находил в обстоятельствах, далеких от совести или никак с нею не совместимых.

Ну, хотя бы, каждый человек замечал, что ночные мысли отличаются от дневных. Ночные — тревожнее, мягче и поэтому глубже; ночью многое передумывается и переразрешается. Это совесть, днем задавленная суетой, пробилась к разуму.

А сны? Беспокойные и страшные, пророческие и предупреждающие… Это свободная совесть ночью бередит наше сознание.

Кто не облегчал свою душу, выговариваясь? Но почему становится легче, когда о своих горестях кому — то расскажешь? Это совесть. Ей так невмоготу мучиться в одиночестве, что она идет на простительную хитрость: как бы перекладывает часть своей ноши на внимающего. И ей сразу легчает.

А замечалось ли, что юридический язык можно заменить другим, простым и понятным? Обыскать — рыться в чужих вещах; причинить ножевые ранения — зарезать, как барана; расчленить труп — разрубить наподобие мясной туши; привести приговор в исполнение — в сущности, убить… Юристы смягчают откровенный смысл этих понятий. Потому что стыдно.

А казнь? Казалось бы, применяется она за тяжкое преступление — и, значит, справедлива; по приговору суда — и, значит, законна. Но почему казнят тайно? Почему в средневековье палач надевал маску? Запугать преступника? Зачем же, когда самое страшное у него впереди? Почему жертве завязывают глаза? Почему стараются стрелять сзади, в затылок? Почему расстреливают, как правило, сообща, строем? Совесть. Потому что стыдно (не то слово) перед жертвой; потому что ответственность за смерть хочется разделить с кем — то еще; потому что казнь, в сущности, убийство, а убийство законным никогда быть не может. Впрочем, поведаю две криминальные истории из моей практики, которые скажут о совести больше, чем умозрительные рассуждения…

Страсти в нас бушуют, вовлекая в отношения, в коллизии и состояния. Интеллект наш работает, замышляя, взвешивая и обдумывая. Это и есть жизнь, в которой человек делает ошибки и подлости, совершает проступки и преступления. И за все, за все — за все рассчитывается его совесть черными слезами.

Я часто слышу от своих пятидесятилетних сверстников, что их лучшие годы позади. Но что такое «лучшие и худшие годы»? Когда ел безмерно, пил без оглядки, любил женщин без смысла, гулял, радовался всему — лучшие годы? А когда появился опыт и специальность, друзья и дети, способность размышлять и наслаждаться истинно хорошим — худшие годы? Разве животные радости выше духовных?

Говорю это к тому, что в ранней юности жил я, в сущности, бездуховно, если только не полагать за духовность сильные раздражители: ритмическую громкую музыку, остросюжетные фильмы, занимательные книжки, броских женщин и суперменистых личностей. И поэтому ни о какой совести не размышлял; лишь иногда — споткнувшись в книге о какую — нибудь обнаженную мысль. Столкнулся я с совестью — буквально, воочию, — в девятнадцать лет, и задолго до следственной работы.

Не буду описывать, как попал на Дальний Восток в геологическую партию рабочим третьего разряда; как с приятелем Мишкой Наконечниковым бросил опостылевший юридический факультет… Теперь я носил рюкзаки, греб и правил плоскодонкой, варил каши и кипятил чай, но, главное, рыл шурфы и канавы. Шурфы наловчился бить трехметровые в любой породе, кроме скальной, конечно.