— Он, наоборот, возбуждает, — сказал я.

— Это кого как.

— А я покурю, — отозвался Мишка.

Зажгли свет. Почему — то теперь, в три часа ночи, дом уютным не показался. Холодно блестел крашеный пол, выцветшие обои белели мертвенно, кактус в углу скрючился, как спрут. Федор Евсеич принял дозу женьшеня, Мишка покурил, я полистал Арсеньева. Спать никому не хотелось. Не знаю почему, но ко мне пришла какая — то тревога, ничем не объяснимая и никак не понимаемая. Точно уловив ее, Федор Евсеич предположил:

— Может, под домом лежит месторождение вредных ископаемых?

— Каких вредных? — спросил Мишка.

— Газоводородов, которые просачиваются и отравляют нам сон.

— Тогда бы пахло, — вступил я в разговор.

— Или какая гадость лежит, — не унимался Федор Евсеич.

— Что за гадость?

— К примеру, руда, из которой атомные бомбы делают. Знал я одну деревеньку, стоявшую на такой бяке. Там все мужики в пьянство ударились.

— Тогда, Евсеич, у нас под деревнями сплошные бяки, — засмеялся Мишка.

— Ребятки, все — таки надо поспать. Завтра шурфы тяжкие, в крепких галечниках.

Не знаю, как они, но я уснул, вернее, забылся около пяти. Встали мы в семь, в наше обычное время. Два часа сна. Из них что — то ушло на сновидение, в которое, видимо, перешла моя ночная тревога: копаю якобы шурф, вдруг четыре стены зашатались, начали падать, как бы сходиться и давить, я кричу, не о помощи; кричу о том, что так не бывает, не могут обрушиться четыре бока одновременно…

Можно представить, какой выдался рабочий день. Я трижды прыгал в Уссури освежиться. Но дело не шло: лопата скреблась по породе бессильно, лом казался неподъемным, хотелось просто сидеть и сидеть. Мишка все покуривал. Федор Евсеич принял женьшеня, чего во время работы никогда раньше не делал. Кое — как отмаявшись, мы вернулись в Тюхменево.

— Цейлонский не пьем, — решил Мишка.

— Сегодня — то мы будем дрыхнуть без задних ног, — заверил Федор Евсеич.

— А вредные ископаемые под домом? — засмеялся я. Еще бы: ночь не спали, день рыли.

Уснул я так скоро, что не успел застегнуть спального мешка. Может, оттого и проснулся, чтобы застегнуть? В смутном лунном свете, падавшем в окошко, глянул я на часы — спал всего сорок минут. Неужели опять бессонница? Федор Евсеич и Мишка не подавали никаких признаков жизни: не храпели, не дышали и не ворочались. Спят или тоже слушают ночь?

Почему же я проснулся? Видимо, от духоты, поскольку ради чая мы топили плиту. Но форточки открыты. Или не спится от тишины: обычно мы ставили палатку на берегу и привыкли к урчанию быстрой воды.

Не знаю, забылся ли я или уснул, но когда открыл глаза, то увидел Мишку, сидевшего на своей раскладушке и курившего.

— Ты чего? — тихо спросил я.

— Никак не уснуть.

— Едрить твою раскатись, — громко выругался Федор Евсеич. — Не иначе, как под нами вулкан. Где это видано, чтобы три мужика после физической работы не спали вторую ночь?

Он достал волшебный пузырек — в нем никогда не убывало, — выпил своего лекарства и спросил задумчиво:

— Может, под домом что гниет?

— Не пахнет, — устало отозвался Мишка.

— Гниет такое, какое не пахнет, а душу саднит.

— Может, от кактуса? — предположил я.

— Завтра на всякий случай выставим, — решил Федор Евсеич.

Мы еще с часик перебрасывались словами, а потом затихли. Видимо, задремали.

Третий раз я проснулся от звука. Или показалось? В слабом перламутровом свете луны я опять посмотрел на циферблат — три часа двадцать минут. Теперь мне не уснуть до рассвета, потому что после трех засыпаний и просыпаний ничего не остается, как только вяло таращить глаза на белесый потолок. Звук долетел явственно. Слабый, металлический, железо о железо. Шел он не от двери, а из форточки, со двора. Сперва я хотел всех разбудить, но сдержался — мало ли что покажется бессонной ночью. К примеру, я десятки раз слышал за палаткой медвежьи шаги, хрюк кабанов и даже рык тигра, отлично зная, что все это фантазии ночи, леса и воображения.

Но звук повторился. Я встал, натянул брюки, сбросил дверной крюк и тихонько вышел во дворик.

Луна залила его таким чистым светом, что сарай, под углом примыкавший к крыльцу, казался черной каменной глыбой. Поеживаясь от лунной прохлады, я миновал колодец, прошелся вдоль забора и оказался у сарая. Тяжелая дверь была приоткрыта. Зная, что в темноте ничего не увижу, я все — таки заглянул. В следующий миг точно мороз прошелестел в моих волосах, коснулся затылка, спустился мурашками по спине к ногам и обессилил их…

Освещенный прорвавшимся снопом лунного света, в сарае стоял человек с топором в руке. Видел я его несколько секунд, прошло с тех пор тридцать лет, а вот и сейчас он передо мной: желтый лысый череп, желтое скелетное лицо, желтые глаза и. желтый топор. Человек был каким — то цельным, точно отлитым из желтой резины; таких людей показывают нынче в фильмах ужасов и в видеоклипах.

Отпрянув, я бросился в дом. То ли Федор Евсеич с Мишкой проснулись от лязга крюка, то ли мой ужас передался им, но они уже сидели на раскладушках. Я включил свет и, заикаясь, рассказал про желтого человека.

Мишка схватил мелкашку, зарядил ее и ринулся в сарай. Федор Евсеич бежал с фонарем. А я последним, с кайлом в дрожащей руке.

Но в сарае никого не было.

— Небось, привиделось, — предположил Федор Евсеич.

— Вот здесь он стоял, — занервничал я. Половину сарая занимали дрова, вторая половина представляла что — то вроде мастерской с верстаком. Меня взяло сомнение. А вдруг и верно померещилось? Слышал же я тигриный рык, хотя эти звери здесь не бывают. Если померещилось…

И тогда я увидел желтый топор, брошенный на свежую щепу.

Мы вернулись в дом. Топор, разумеется, взяли, как вещественное доказательство.

— Что же, этот желтый намеревался нас порешить? — спросил у меня Федор Евсеич.

— Откуда я знаю?

— Зачем? — недоумевал он. — Денег у нас мизер, шмутки казенные и все бэ — у. Не ломы же с лопатами его привлекли?

— А цейлонский чай, а копченая кабанятина, а моя гитара, а твой женьшень? — спросил Мишка.

— Вот, братцы, почему нам не спалось, — решил Федор Евсеич. — Витала над нами смертушка, да вот Серега ее спугнул.

Спать мы, конечно, не легли. Что за сон после покушения на убийство? Федор Евсеич постановил выпить весь цейлонский чай и доесть кабанятину от греха подальше. Мы ели и пили, а заряженная винтовка стояла рядом.

В восемь утра приехал завхоз, как всегда пахнувший кожей и спиртом. Он доставил пшено, при виде которого мы раздраженно желтели, как пшенная каша; сливочное масло, пахнувшее прошлогодним маргарином; и ведро соленых сморщенных помидоров, походивших на проколотые мячики. Видимо, наши лица тоже сморщились, как и помидоры. Тогда завхоз извлек из кабины ведро свежей картошки. Пришлось заварить ему остатки цейлонского чая.

Разглядев наши помятые лица и развал на столе, вдохнув прокуренный за ночь воздух, завхоз спросил:

— Керосинили?

— А вы керосин привозили? — парировал Мишка.

— Тут такое дело… — замялся Федор Евсеич. Дополняя и уточняя, мы рассказали про ночные предчувствия, про желтого человека и предъявили топор.

— Ребята, приняли вы ишака за рысака, — фыркнул завхоз. — Да это же хозяин сего дома.

— Как хозяин? — повел пристрастный разговор Федор Евсеич.

— На лето сдает экспедиции свой дом.

— А сам где живет?

— В баньке, за сараем.

Федор Евсеич добавил гостю чаю и разрезал последний пласт кабанятины.

— А чего он ночью с топором стоит?

— Работает.

— По ночам?

— Ага, только по ночам.

— Псих, что ли?

— Как хочешь понимай.

— Так он и порешить нас может?

— Вряд ли, ибо сыт этим делом.

Мы переглянулись. Завхоз выбирал мясо попостней, тоскливо поглядывал на пустые бутылки из — под минералки. Но того, что ему так требовалось к хорошей закуске, у нас не было. А если и было, то настоенное на женьшене, не каждому годное для здоровья.