Долго шумели и ликовали трибуны, радуясь успеху своей команды. Николай же с закушенной губой стоял, опираясь на здоровую ногу. После пробежки с мячом он почувствовал, словно кто-то сжал больное место горячими щипцами. А игра продолжалась. На штрафную площадку муромчан стремительно ворвался форвард соперников. Преодолевая боль, Николай ринулся ему наперерез, но опоздал: форвард вышел один на один с Крещуком и сравнял счет.

Как вскинулись муромские футболисты, как забегали — словно только что вышли на поле. Неужели так и придется уходить со стадиона с ничейным счетом? Но вот крепкий и неутомимый игрок Князев уже возле штрафной площадки гостей. Короткая передача — и мяч у Путимова. Окруженный тремя противниками, Путимов отдает мяч Саше Гудину; точный пас, и от ноги Арсенова неумолимо, как рок, он летит в левый угол ворот, в «девятку». Трибуны замирают. Но что это? Спасая игру, защитник швейцарцев идет на крайнюю меру: он прыгает и руками отбрасывает роковой мяч за линию ворот. Свисток. Судья назначает одиннадцатиметровый удар.

По установившейся в команде традиции все одиннадцатиметровые удары производил Николай; делал он это артистически, мяч у него неотвратимо шел в намеченный угол, в максимальном отдалении от рук вратаря и ровно на таком расстоянии от штанги, чтобы не задеть ее. Недаром около трех тысяч раз он отрепетировал этот удар на тренировках.

Гастелло уверенно подходит к мячу.

— Коля, а как же нога? — с тревогой в голосе спрашивает Путимов. — Может быть…

— Не болит! — обрывает его Николай и отходит на нужную для разбега дистанцию. Он и в самом деле забыл про свою ногу, и напоминание о ней только раздосадовало его.

Удар! Гастелловский, точный, неотвратимый — и мяч в сетке. Трибуны взрываются криками и аплодисментами. С треском валится забор, и на стадион вкатывается восторженная орава мальчишек.

Девяносто минут игры кончились. Звучит финальный свисток. Трибуны ликуют.

Уже в раздевалке, после торжественной церемонии приветствий, боль снова схватила ногу Николая. Морщась и сильно прихрамывая, он пошел в душевую.

Холодный осенний ветер гнул и раскачивал тонкие хлыстики тополей, посаженных вокруг стадиона его строителями. Замерли спортивные баталии, зато подолгу светились окна клуба — самодеятельные артисты готовились отметить десятилетие Октября.

Все свободное время Николай проводил на репетициях. Он играл на баяне в шумовом оркестре, которым руководил один из братьев Арсеновых — Павел, а также аккомпанировал Толе Крючкову — исполнителю русских народных песен.

Толя появился в Муроме недавно. Приехал он сюда вместе с матерью и работал на железной дороге. Это был веселый, разбитной парень, к тому же еще обладавший недюжинным голосом. В поселке он, как говорится, пришелся ко двору и вскоре стал неизменным участником многих веселых компаний.

Однажды, в субботний день, репетиция окончилась раньше обычного, и Толя Крючков остановил Пашу Арсенова.

— Как ты насчет того, чтобы прогуляться к Пьеру Диомиди? — спросил он, щуря большие, немного близорукие глаза.

— В принципе я не возражаю, — согласился Павел. — Только я не уверен, дома ли хозяин.

— Дома, дома, — заверил Анатолий, — мне это известно из хорошо информированных источников.

— Тогда пойдем, — сказал Павел, — и Николая с собой захватим. Пойдешь, Коля? — повернулся он к Гастелло.

— Неудобно как-то… незваным, — неуверенно возразил Николай.

— Ты насчет неудобства не волнуйся! — рассмеялся Анатолий. — Это, брат, совсем особые люди.

Интересный и своеобразный человек был Петр Диомидович Матосов — Пьер Диомиди Матосини, как он шутя себя называл. Он много читал, с любовью подбирал книги для своей библиотеки, пользовался любым случаем пополнить образование, полученное им в железнодорожном училище. За годы работы паровозным машинистом ему не раз приходилось переезжать из одного города в другой. Вместе с ним кочевала жена Анастасия Степановна, трое его детей — Аня, Мила и Володя, и две приемные девочки — племянницы Нина и Галя.

Праздником для семьи были дни, которые Петр Диомидович, возвратившись из рейса, проводил дома. Неистощимый на выдумки, он всегда придумывал что-нибудь интересное. То это была литературная викторина, то обсуждение прочитанной книги, то домашний концерт, где все присутствующие были артистами и зрителями попеременно. В свои пятьдесят четыре года Петр Диомидович прекрасно умел ладить с молодежью, и товарищи его детей никогда с ним не скучали. Любознательный, жадный до всяких новинок, сейчас он переживал увлечение радио. Рабочий столик его был завален мотками проволоки, конденсаторами. Он сидел в радионаушниках и крутил черную блестящую ручку. В который раз он проверял эту схему, подтягивал контакты, скреб пружинкой по неровной поверхности кристалла, но трубки, прижатые к ушам, упорно молчали.

Но что это? Послышались голоса, правда, и на этот раз ни в трубках, а в коридоре.

— Проходите, проходите, — говорила кому-то Анастасия Степановна. — Один сидит над своим радио. Слова из него не вытянешь!

— Из кого слова не вытянешь? — спросил молодой тенорок за дверью. — Из мужа или из радио?

— Да ни из того, ни из другого, — рассмеялась Анастасия Степановна, пропуская в комнату Толю Крючкова, Пашу Арсенова и Николая.

— А, Лихач Кудрявич! — встретил Петр Диомидович Анатолия, затем, поздоровавшись с Павлом, он протянул руку Николаю. — Рад познакомиться, — сказал он.

Дверь в соседнюю комнату приоткрылась, и в щелку выглянуло хорошенькое девичье личико, окруженное копной темных волос.

— Откуда ты, прелестное дитя? — пропел Анатолий.

— Младшая моя, Людмила, — смеясь, представил Петр Диомидович девушку Николаю.

— А где же Анна? — спросил Анатолий, бесцеремонно заглядывая в соседнюю комнату.

— Не извольте беспокоиться, их нету дома и неизвестно, когда будут, — язвительно ответила Людмила.

В тоне Анатолия Николаю послышалась какая-то нарочитая небрежность, даже грубость, немало удивившая его. Он довольно хорошо знал Аню Матосову по клубу. Несколько раз ему приходилось видеть ее на сцене, и всегда игра ее заставляла его задумываться. Иной раз из всего спектакля в памяти его оставалась только стройная, изящная фигурка героини, ее большие серые глаза, освещавшие неправильное, но удивительно милое, одухотворенное лицо и выражавшие то гнев, то боль, то торжество победы. Николаю казалось, что и в жизни она должна быть такой же чистой, принципиальной и непреклонной, как героини, которых она изображала на сцене.

Из раздумья Николая вывел голос Петра Диомидовича.

— Анатоль, — спрашивал он, — ты что-нибудь понимаешь в этой чертовщине? Молчит, словно воды в рот набрал.

— Я? — Анатолий деланно пожал плечами. — Как всякий здоровый человек, чертовщины не понимаю и понимать не собираюсь.

— Может быть, я попробую разобраться? — предложил Николай, отстраняя Анатолия. — Где у вас схема?

Минут пять он, наморщив лоб, сличал путаницу проводов со схемой.

— Это тебе не на гармошке играть, — подтрунивал Анатолий.

— На гармошке играть тоже уметь надо, — спокойно парировал Николай, продолжая копаться в приемнике. Наконец лицо его прояснилось. — Вот, Петр Диомидович, — уверенно сказал он, — конец от детектора куда должен идти. На начало катушки. А у вас он где?

Почесав переносицу, что являлось у него признаком величайшего смущения, Петр Диомидович перебрал схему, и — о чудо — в трубках что-то хрустнуло и приятный мужской голос сказал: «На этом мы заканчиваем нашу передачу».

— Вы кудесник! — радостно воскликнул Петр Диомидович.

— Сердце Пьера Диомиди навеки принадлежит теперь Никколо Гастелло, — пошутил Анатолий.