А трубки тем временем, лежа на столе, громко и четко вызванивали лихой мотив «камаринской».

За окном послышалась возня. К темному стеклу прилип и расплющился нос Левы Рябова.

— А що вы тут робите, добрые люди?

Кто-то оттащил его от окна, и веселая компания, смеясь и топая, ввалилась в комнату.

Пришли Стариков, Рябов, Аня и старшая воспитанница Матосовых Нина.

— Фу-ты, — воскликнул Петр Диомидович, — я думал, вас по крайней мере человек десять!

— Вы что же, прямо с репетиции? Вот бедняги! — съязвил Анатолий, бросив, выразительный взгляд на часы с кукушкой, висевшие над столом. Ах, в кино? — Анатолий выпятил губу, собрался сказать еще что-то, но в это время раздался голос Анастасии Степановны.

— Чай пить, — приветливо пригласила она.

За чаем разговор зашел о картине, которую только что видели Аня с товарищами: Поставлена она была на сюжет популярной в то время песни «Кирпичики». Аня и Нина, перебивая друг друга, восторженно говорили об игре Поповой и Бакшеева, о трудной жизни дореволюционной рабочей окраины.

— Ты, Милка, обязательно сходи завтра же, — говорила Аня младшей сестре.

— Тоже мне драма, — брезгливо процедил Анатолий.

Его обозлило веселое настроение Ани и ее спутников. Он привык думать, что без его участия не может состояться ни одна веселая вылазка, и считал себя первым и наиболее интересным из друзей Ани.

пропел он, ломаясь.

— То, что Семена она полюбила, это я еще допускаю. А завод? Можно любить мать, невесту, детей, животных, в конце концов, но как можно полюбить печи, в которых обжигают кирпич, или какой-нибудь там паровоз, убейте, никогда не пойму!

— Ты ведь, Толя, не видел этой картины, — примирительно сказала Аня. — Хочешь, пойдем завтра вместе? Я с удовольствием посмотрю ее еще раз.

— Нет уж, уволь, — скривил губы Анатолий. — Картину эту я не видел, зато тысячу раз слышал эту пошленькую песенку и сыт по горло!

Николай хотел вмешаться в разговор, но мысль о том, что неудобно показать себя задирой и спорщиком, останавливала его. Теперь он уже не боялся вступить в любой спор. Это уже был не тот Николка, который стеснялся вставить слово в «умные» рассуждения того же Старикова или Рябова.

— Не понимаю тебя, Анатолий, — сказал он спокойным голосом, — откуда у тебя, у рабочего парня, такое барское отношение к нашей рабочей жизни. Что это — рисовка или на самом деле нутро у тебя такое? Насчет картины сказать я ничего не могу, я не привык рассуждать о том, чего не знаю, а насчет любви… Я вот и мать люблю, и сестру, да и животных… Но я и завод свой люблю, иду туда с радостью. А насчет паровоза ты Петра Диомидовича спроси. Не думаю, что он для него только котел и колеса.

— Да, брат, — подтвердил Петр Диомидович, — если бы для меня паровоз был только котел да колеса, никогда бы я машинистом не смог работать. Ведь он живой, теплый, ухода моего просит. У каждой машины, чудак ты этакий, свой характер, свои повадки… Бедный ты, если не понимаешь этого.

— Ну может быть, может быть, — согласился Анатолий. — Вас-то я, во всяком случае, не хотел обидеть.

— А кого же, интересно знать, ты хотел обидеть? — сделав ударение на слове «хотел», спросил Паша Арсенов.

— А ну вас всех! — отмахнулся от него Анатолий. — Сказал, что думал, и все.

— Сказал, что думал, а что сказать, не подумал, — скаламбурил Стариков.

— А вот у меня одна знакомая во Владимир ездила, — многозначительно взглянув на мужа, постаралась переменить тему разговора Анастасия Степановна. — Там, говорит, иллюзионист один выступает, так он живую женщину на глазах у публики пополам перепиливает.

— Странно, — шутливо поддержал ее Петр Диомидович. — Всегда только вы, женщины, пилили нас, а тут вдруг мужчина женщину, да еще на глазах у публики!

Все рассмеялись.

Николай говорил, спорил, пил чай, а взгляд его все время возвращался к двум большим шкафам, сквозь стекла которых просвечивали разноцветные корешки книг. Он слышал о знаменитой матосовской библиотеке, известной на всю округу.

— Как много у вас книг, — сказал наконец он Петру Диомидовичу.

— Это еще не много, — ответил тот. — Когда уезжали мы из Симбирска, кое с чем пришлось расстаться… Аня, — обратился он к дочери, — ты бы показала Коле наши книжки.

Аня встала и подошла к шкафу, приглашая Николая последовать за собой. Порыться в книгах для него всегда было большим удовольствием… Пушкин, Некрасов, Толстой, Блок…

— У вас и Блок есть, — улыбнулся Николай, вспомнив, как три года назад впервые взял в руки томик неведомого ему тогда поэта. С тех пор он не раз возвращался к нему, пытался разобраться в его сложном и противоречивом мире; успел полюбить его звонкие строфы.

— А это что? Джек Лондон? Я читал его «Мартина Идена». Вот человек!

— А знаете, Коля, — Аня серьезно взглянула на него, — мне кажется, что и в вас самом очень много от этого Мартина.

— Если бы так, — смутился Николай.

— Хлопцы, — раздался голос Паши Арсенова, — вы на часы-то посмотрите! Пора и честь знать.

Все поднялись и стали прощаться. Петр Диомидович пошел проводить гостей, а Анастасия Степановна и девочки остались в столовой убирать посуду.

— Зубастый парень этот Николай, — сказал Петр Диомидович, вернувшись. — Пальца в рот ему не клади.

— По-моему, не в этом его главное качество, — задумчиво ответила Аня.

На демонстрацию участники самодеятельности решили идти все вместе. Тучи, из которых еще вчера сеял мелкий осенний дождь, к утру разошлись, и солнце щедро бросало лучи на принарядившуюся к празднику землю.

Над крышей клуба, около которого собрались демонстранты, пламенела похожая на два перекрещивающихся луча римская десятка в венке из сосновых веток. Ослепительно сверкали медные трубы клубного оркестра. Легкий ветерок морщил полотнища двух больших плакатов, прислоненных к стене. На одном из них высилась плотина будущей Днепровской электростанции, на другом — самолет с большим кукишем вместо пропеллера целился в нос Чемберлену. «Лорду в морду» — гласила лаконичная надпись под рисунком.

Николай пришел, когда уже почти все были в сборе. Оглядевшись, он сразу увидел Аню. На ней был украинский костюм. Венок с разноцветными лентами очень шел к ее темным волосам и смуглому личику. Недавно во Владимире Николай купил несколько значков, выпущенных к десятилетию Октябрьской революции. В Муроме таких значков не было, и он хотел подарить один из них Ане. Окруженный своими футболистами, он не смог сразу подойти к ней, а когда освободился, около нее уже был Анатолий. Аня стояла потупившись; Анатолий держал ее за руку и быстро говорил, убеждая ее в чем-то. Оркестр заиграл вальс. Николая оттеснили, освобождая круг для танцующих. «А где же Аня?» — спохватился он, но ни Ани, ни Анатолия нигде не было.

К концу демонстрации погода испортилась, подул холодный ветер; легко одетые участники митинга торопливо расходились по домам.

Вечером в клубе, как и полагается в праздник, было весело и оживленно. На сцене суетились ребята, расставляя стулья для президиума. Николай прошел в комнату для артистов — там никого еще не было. Матово поблескивали разложенные по стульям музыкальные инструменты. Он взял баян; разминая пальцы, прошелся по клавишам, потом заиграл песню, которую они с Анатолием должны были исполнять.

— Ребята, на собрание! — просунул в дверь голову Лева Рябов. Увидев в комнате Николая, он дружески кивнул ему и скрылся.

В зал Николай вошел, когда председатель уже звонил в колокольчик, и сразу же заметил Аню. Она сидела недалеко от входной двери, около нее был свободный стул. «Для Анатолия приготовила», — подумал он и отвернулся.

— Коля! — окликнула его Аня, когда он проходил мимо. — Садитесь, — пригласила она, тронув ладонью соседний стул.