Аня Матосова была настоящая дочь своего отца: жизнь так и кипела в ней. Она с юных лет любила музыку, театр и вообще все праздничное и прекрасное. По-детски верила людям. Любая несправедливость к кому бы то ни было переживалась ею, как личное оскорбление.

Когда Ане исполнилось восемь лет, отец отдал ее в гимназию. Он хотел, чтобы дочь его стала учительницей. Но судьба решила иначе. Разруха, вызванная гражданской войной, заставила девушку взять на себя заботу о семье, и Аня поступила на работу в военное учреждение, где давали хороший паек. Когда Петр Диомидович вернулся с войны, свою любимицу Аню он нашел возмужавшей, повзрослевшей, но такой же веселой и жизнерадостной, как прежде.

В те годы необыкновенно усилилась тяга молодежи к культуре, к театру. По всей стране возникали самодеятельные и профессиональные театральные студии. В одну из таких студий, организованную Симбирским губнаробразом, поступила и Аня. Там она показала недюжинные способности, и, глядя на нее, Петр Диомидович стал подумывать, что быть актрисой, пожалуй, не хуже, чем учительницей. Но, увы, переезд семьи в Муром заставил девушку оставить студию.

В Муроме, чтобы находиться поближе к драматическому кружку, к библиотеке, она поступила работать в клуб, который и стал для нее вторым домом. Там она нашла новых друзей, играла на сцене и даже ставила спектакли. В клубе Аня и познакомилась с Николаем. Почти ежедневно она встречала его то в библиотеке, то на спортивной площадке; выйдя на сцену, замечала его в зрительном зале. Иногда он заговаривал с ней после спектакля, под впечатлением увиденного. Подчас это были критические замечания, дельные и уместные. Ане все больше и больше нравился этот серьезный парень. С ним не было так безотчетно весело, как, скажем, временами бывало с Анатолием, зато всегда было интересно. Она обрадовалась, когда ребята привели Николая к ним в дом, а потом, с каждым его посещением, все больше привязывалась к нему. И вдруг этот случай с Анатолием. Когда недоразумение разъяснилось, она не задумываясь пошла сюда, к проходной, извиниться за мать, объяснить Николаю всю нелепость случившегося.

Домой Аня вернулась веселая, облепленная снегом. Она обхватила отца за голову и поцеловала его в обе щеки.

— Ну, и когда же он придет? — лукаво спросил Петр Диомидович.

— Сегодня вечером, — живо ответила Аня и почему-то покраснела.

Рабочий день закончился. В механическом цехе идет производственное собрание. Выступает главный инженер завода Алексей Платонович.

— Страна, — говорит он, — действительно находится на подъеме, факт это бесспорный. Тем с большей горечью приходится констатировать, что у нас-то с вами нет еще никаких оснований радоваться. К печальному финишу пришли мы. Год кончается, а на сборке стоят паровозы, которые давно уже должны были выйти на магистрали. — Алексей Платонович помолчал, затем, протянув руку туда, где чуть поблескивали в темноте ряды станков, продолжил: — Вы сами, товарищи, тормозите индустриализацию, о которой так много и так красиво говорили сегодня. Индустриальной стране, как хлеб, как воздух, нужны паровозы. А вы систематически недодаете деталей для их сборки. Так где же, позвольте спросить, ваш энтузиазм, где темпы?

— Энтузиазм в оправку не вставишь! — крикнул кто-то из темноты.

— Знаю, знаю, — поморщился главный инженер. — Резцы у вас будут. Тут, может быть, и мы виноваты немного… А вот скажите, — снова устремился он в атаку, — почему необходимейшие станки, которые мы получаем из-за границы за золото, простаивают у вас неделями? Кто за это несет ответственность? — Безнадежно махнув рукой, Алексей Платонович протер пенсне, привычным жестом вскинул его на переносицу и сел.

— Кто несет ответственность? — послышалось в наступившей тишине. — Вы! Только на другие плечи хотите ее переложить.

Невысокий парень в синем рабочем комбинезоне не спеша подошел к столу президиума, обвел глазами присутствующих. — Что же, товарищи, — начал он, — нас сейчас чуть ли не в саботаже обвинили, а мы молчим. Согласен я с товарищем главным инженером — не дело, если сборка простаивает из-за нехватки механических деталей. Спросить только хочется: значит ли это, что люди у нас работают спустя рукава? Как же тогда понять наши ударные вахты? Двадцать часов не уходил из цеха Суворов, когда остановился карусельный станок. Двадцать часов! А через четыре снова пришел на работу.

— А не сам ли ты тоже все двадцать часов с Тимофей Иванычем проработал? — напомнил кто-то.

— Это к делу не относится, — отмахнулся парень. — Вот я, Алексей Платонович, — снова обратился он к главному инженеру, — в цехе уже два года работаю, а вас второй или третий раз вижу. Где уж вам знать, чем цех болеет! Легче всего с больной головы на здоровую валить. А вы поглубже копнуть попробуйте да разобраться, почему, например, из литейки идет брак, почему за хорошим инструментом рабочие чуть не в драку… Всё мы виноваты? Вот вы говорите, станки простаивают. Да станки, товарищ главный инженер, хозяина любят — губит их обезличка. А у нас рабочих гоняют с места на место. Или не знаете обо всем этом вы с директором? Вот помогите нам, подумайте, как устранить недостатки, а мы просить себя не заставим, не хуже других работать будем.

— Правильно, Никола! К народу поближе надо! — раздались голоса.

— Кто это? — недовольным тоном спросил Алексей Платонович сидевшего рядом начальника цеха.

— Комсорг наш, Николай Гастелло, — ответил тот, улыбнувшись в усы. Он-то хорошо знал этого парня.

Все больший авторитет завоевывал Николай и у молодых и у пожилых рабочих. Зашел недавно о нем разговор на партийном бюро. Мнение было единодушным — место ему в рядах большевистской партии.

Вскоре в один из февральских вечеров Франц Павлович пришел с работы один.

— А Коля что, в клуб пошел? — спросила Анастасия Семеновна.

— И совсем не в клуб, — заговорщицки улыбнулся Франц Павлович и, метнув взгляд в сторону насторожившихся ребят, сказал: — Задержался на заводе, а зачем, после узнаете.

Домой Николай вернулся в девятом часу.

— Ну как, сынок, все в порядке? — встретил его отец.

— В порядке, папа, — весело ответил Николай.

— Значит, приняли?

— Единогласно!

— Здорово! — просиял Франц Павлович. — Мать, а мать! Ребята, — позвал он, — идите-ка сюда, поздравьте Миколу нашего! Да поглядите же на него, он теперь уже не такой, как вчера был, — в партию его приняли!

— В партию? Да как же все это было-то, расскажи, Николенька, — попросила Анастасия Семеновна, обнимая сына.

— Знаешь, мама, — смущенно заговорил Николай, — я словно в чаду был. Вопросы задавали, а потом как стал Суворов Тимофей Иванович хвалить меня, аж в краску вогнал! Профессией, дескать, я овладел, уровень повышаю, в мероприятиях участвую. Я и не знал, что такой я хороший, — закончил он, рассмеявшись.

— Все правильно, Микола, — сказал Франц Павлович, — Тимофей зря болтать языком не станет. Ну, а в чем и перехвалил он тебя, в дальнейшем исправишь, династию свою рабочую не подведешь.

— Не подведу, папа, — серьезно ответил Николай.

Не ошиблись заводские коммунисты, приняв Николая Гастелло в свои ряды. И раньше он пользовался заслуженным уважением у товарищей как признанный вожак цеховых комсомольцев, а теперь агитатора Гастелло знали и любили не только товарищи по работе, а и многие крестьяне окружающих сел, куда ездил он по поручениям партийной организации.

Время было бурное, наполненное большими политическими событиями. Единоличные крестьяне, преодолевая сопротивление кулацкой прослойки, целыми деревнями объединялись в кооперативные хозяйства, и ох как нуждалась тогда деревня, запутанная и запуганная врагами колхозного строя, в партийном слове правды, и эту правду нес им молодой коммунист Гастелло.