— Слышь, Ригас, наклевывается одна халтурка! — Викторас покровительственно проводит лапой по моему лицу. Зажмуриваюсь. Потом в глазах снова возникает сквер, катится по лужам высокая коляска с живой куколкой, следом за ней прыгает взрослая кукла, нарядная, накрашенная; обок аллейки копошатся, предвещая ведро, воробьи и вороны. — Какие-то пижоны задумали взгромоздить на дедушкин холмик ангела. И чтобы вроде не ангел был. Кхе-кхе! Боятся, как бы не приляпали им: дескать, религиозный дурман разводят… Не вылепишь?

— Яне господь бог. Ангелов не творю.

— Получишь куш и станешь! Кхе-кхе!

— Плевать я хотел на твои вонючие деньги! — Кладу ногу на ногу и снова впиваюсь в него взглядом, которым пришпиливал его в школе к спинке скамьи. — Разве не знаешь? Наследство мне оставили!

— Не трепись! — сопротивляется Викторас, опасаясь, как бы я снова не набросил ему на загривок лассо. Не стану я вором, даже посидеть рядом с настоящим грабителем не довелось — пусть он за это пожует жвачку, скотина! Мозги мои работают как часы, сейчас из них выскочит кукушка, а то и ангел с трубой или сам дьявол.

— Дядя у меня в Америке. Неужто не говорил тебе? В штате Миссисипи.

Америку Викторас пропускает мимо, но «Миссисипи» застревает у него в ухе, словно хитро заброшенный крючок.

— Дядя Раполас. Фермер. Не автомобильный магнат, не владелец нефтяных приисков, фермер. Усек?

— Погодь, Ригас, это где Миссисипи? Хлопок там растят и эту, как ее, сою?

Ишь ты, запало что-то из физической географии!

— Точно, — веду его, как слепого, через забитый автомобилями перекресток, даже к локтю не прикасаюсь — сам идет! — Родина хлопка. Куда ни плюнь, хлопчатник. И соя — точно, соя. Американец, он хитрый человек, хорошие продукты сам жрет, а сою — голодающим.

— А этот твой… он что, сою или хлопок сажает? — Как бы не выскользнул из рук — вертится, словно уж.

— Сотню могу поставить, не отгадаешь? Не расходуй зря мозговых клеток…

— Брось голову морочить! Говори прямо! — Викторас повернулся ко мне, затрещали и скамья, и мои бедные ребра. — Ох, смотри, прижму я тебя как-нибудь, интеллигент паршивый!

— Ты только в обморок не упади, когда услышишь. Дядя Раполас разводит… крокодилов! Ясно? Крокодиловая ферма у него. Знаешь, какая у этих зверей кожа! Туфельки да сумочки — высший класс для миссис Джекки Онассис или для обворожительной Софи Лорен. Ну еще всякие там портфели, несессеры, чемоданы для дипломатов, миллионеров и чемпионов по боксу.

— Брешешь, черт!

— Брешешь? Да они, крокодилы, как цыплята, из яиц выклевываются. Пресмыкающиеся их даже не высиживают — прямо в песок кладут, и конец, а дядюшка мой, хитрец, яички их, засуча рукава, выкапывает и разводит эту заразу прямо в загоне, как свиней…

— Сам ты свинья! Подсвинок дохлый! — Большой темный предмет вдруг застит перед моими глазами дневной свет и окрашивает его в красное — из рассеченной губы сочится кровь… А, кольцо… Смотри ты, кольцо с рубиновым камешком! Ну, Ригас, многое ты проморгал в жизни, не стоит она на месте, построенный тобой робот восстал против своего творца… Во рту солоноватая кровь, но мне не противно, ибо это моя кровь… Хорошо, что течет, значит, живу, аж мороз по коже при мысли: если бы не эта красная, как кармин, жидкость, не двигаться бы мне, не дышать, не думать… И не вертелись бы в башке дурацкие мысли о всяких Сатурнах или еще более глупые: как бы смутить эту простую, не знающую сомнений душу? Что ему? А я и вправду трепещу, подняв глаза к звездным безднам, хотя им ни тепло, ни холодно, разгадаешь ты их тайны или нет, на них ты глядишь или чьей-то тупой мордой любуешься… Кровь, моя кровь… Вероятно, сознание потерял бы, увидев, как впитывает ее жидкая грязь под ногами…

Самое смешное, что не врал я, был у меня в Америке дядя. Не о нем ли свидетельствует мемориальный молоток Римшайте-Наримантене, с помощью которого она успешно решает проблему шкафов и вешалок?

Дангуоле отважно заколачивает им гвозди в изъеденные короедом бревна избушек, а ее братец сдирает шкуры с бедолаг крокодилов. И разве не пригодятся его племяннику несколько тысчонок долларов, ежели в один прекрасный момент мерзкое пресмыкающееся по ошибке схватит не крюк, а дядюшку?

…Если Дангуоле Римшайте-Наримантене, дожив до сорока, бросается среди ночи спасать литовское кино, то почему бы ее братцу не пасти крокодилов?

Викторас ушел, поквохтывая и разбрызгивая лужи своими модными коричневыми шкарами на платформе. Я еще успел увидеть, как подмигнул он кукле, толкающей коляску с маленькой куколкой. Солоноватая слюна во рту — вот что напоминает теперь о нашей былой дружбе. И не жалко мне лет, когда просиживали мы в школе одну скамью, жаль десяти дней, принесенных в жертву пеплу этой дружбы. Утоньшилась стопка перекидного календаря, солнце восходит раньше и закатывается позже, даже если и не видишь его. Пугливая трава расползлась из-под заборов по дворам и скверикам, одуванчики пытаются удержаться на протоптанных дорожках… Не ошибись, это не прошлогодние, тех уже нет и не будет, как не будет вчерашнего дня. Тупоголовому Викторасу размышления о времени ни к чему, однако он ухватил за рога быка времени — кольцо с рубиновым глазком, башмаки на платформе! А я? Мечтаю попусту, фантазирую, на отца и на маменьку оглядываюсь… Кретин, таблицу умножения не раскусивший, многого достиг… А я? Ведь наметил же себе путь… наметил!

Доктор Наримантас шагал быстро, все время поторапливая себя, убеждая, что не имеет права медлить ни минуты, ему мешали посторонние мысли, очень несерьезные и почти неприличные для человека, привыкшего работать не только в будни, но и по праздникам. Вот здорово было бы превратить вдруг асфальт в пашню или луг, поток автомобилей — в реку, а тень бы рядом с ним — не от портфеля, а от удочек! Даже камышом пахнуло свежо и соблазнительно — почувствовал себя азартным босоногим мальчишкой в жаркий летний день.

— Садитесь, доктор, подвезу!

Давно не держал Наримантас в руках удочек, забыл уже, когда и бродил по лугам, все бегом и бегом — на работу! — однако мечты об этом не казались ему такими уж высосанными из пальца, не подползи к тротуару запыленный «Москвич», не помаши ему черная, как железный крюк, рука, он, конечно, поплутал бы еще по влажному берегу детства, хотя и самому было непонятно, почему это все чаще в последнее время тянет его туда.

— Извините, я вас не останавливал…

Наримантас сердито отстранился, чтобы не задела черная рука, не потому даже, что, прервав детские мечты, «Москвич» лишил его таких нужных ему вещей… Мог бы десяток-другой минут подышать свежим утренним воздухом, поглазеть на молодые, пышущие здоровьем лица людей, не подозревающих даже, что есть болезни, старость, смерть… Наконец, существует небо, озаренное утренним солнцем, можно просто так пялить на него глаза, пусть до сих пор он редко делал это.

— Да что вы, доктор! Вас же все знают!

Такой ответ Наримантас почти предвидел, это смягчило потерю — непривычно было чувствовать себя свободным от постоянных своих обязанностей, отнявших у него с течением времени все, включая и очарование утра, а сияющее лицо могло принадлежать и какому-нибудь хулигану, залатанному в часы ночного дежурства…

— Учтите, я не останавливал вас, — повторил Наримантас и, глотнув в последний раз наполненный сладковатой бензиновой гарью воздух, а совсем не приозерную свежесть, нырнул в услужливо распахнутую дверцу. Довольный водитель тут же бросил машину вперед, от лобового стекла метнулась в лицо желтовато-коричневая обезьянка. Она, точно живая, барахталась и кувыркалась, насмехаясь над пассажиром, который не решался откинуться на спинку сиденья — и чего это он надулся, чванится? Может, и вправду нету у тебя, человече, права на благодарность, если ты столь решительно отметаешь от себя такую необязательную вещь, как слаба? Да и невелика услуга — всего-то копеек на сорок! Водитель, поймав добычу, сосредоточенно уставился на дорогу. Вероятно, из тех, кого Наримантасу довелось щупать и выстукивать в поликлиниках, больницах, военкоматах… Один за другим въезжают они на каталках в операционную и выезжают из нее, уже запеленатые в бинты, потом выздоравливают, выпархивают, как бабочки из коконов, забыв иной раз сказать «спасибо». Их он не помнит. А вот тех, кого отвозят в морг, не забывает, даже во сне видит… Иногда знакомые черты почудятся в лице какого-нибудь безнадежного, но в этом, если у него спросить, Наримантас ни за что не признается.