— Не пускают нас!.. Мы с сестрой…

С кресла за пальмой поднялась девушка. Почему это она скрывалась там? Наримантасу почудилось, что между молодыми людьми есть сходство, неуловимое и почти незаметное. Округлое личико девушки выглядело равнодушным, а если и читалась на нем некоторая озабоченность, то лишь горбуном, положение тяжелобольного, к которому их почему-то не хотят пустить, ее не волновало, но и брат беспокоил не своим увечьем, а потому, что петушился в разговоре с доктором. Она приблизилась и, потупив глаза, остановилась, неловко опершись на левую ногу. Мятая синяя юбчонка задралась на полноватом бедре. И сама девушка выглядела заспанной, как после дальней дороги. Может, мысли и чувства ее пробуждаются не быстро, может, не захватывают ее сразу внешние впечатления? Нет, непохожи, хотя и брат с сестрой, решил Наримантас: лицо парня от волнения вытягивается, становится уже, а у нее, сдается, оно стало шире.

— Хотим посетить больного. Его фамилия Казюкенас. Александрас Казюкенас. Ему сделали операцию… И вот мы…

Голос юноши звучал неприязненно, он понимал: высокий, со строгим лицом врач — таким, увы, Наримантас остался, даже улыбнувшись! — изучает его, пытается увязать с нерешительно топчущейся позади сестрой и лежащим в какой-то из палат отцом. Мнение посторонних людей о нем самом и его близких, обычно поверхностное и покровительственное, оскорбляло его.

— Издалека приехали?

Горбун поспешно кивнул: издалека, да-да! Сестра его вздохнула, и вдруг Наримантас увидел, что она привлекательна, хотя далеко не красавица. Ее лицо простила вздернутая верхняя губа. Под большим лбом, в широко прорубленных глазах таилась какая-то непонятная забота, не имевшая отношения к происходящему. Вздохнув, она пыталась пригладить большой широкой ладонью юбку на бедре, правда, безуспешно, складки так и остались, тогда девушка стеснительно улыбнулась, обнажив розоватые десны, и вдруг запахло надкушенным яблоком — белым наливом. От улыбки ее как бы пришел в движение застывший воздух, напряжение согнутого лука ослабло — брат словно отпустил натяную тетиву, но было ясно: потребуется, он снова напружится и будет готов к битве. Где Наримантас ее видел? Где? Так ведь это же Казюкенас! На Наримантаса смотрели глаза отца, но не полные ожидания, ловящие каждое его неосторожное слово, а терпеливые и ненавязчиво внимательные. Глаза брата могли быть такими же, однако сейчас в них горели злые огоньки.

— Я Наримантас, врач Винцентас Наримантас, а вы кто такие будете? — Прилипшая к его лицу теплая и приветливая маска приглашала молодых людей к откровенности, хотя он отлично знал, кто они и почему вынуждены умолять о том, что всем прочим разрешается без особых просьб. Юноша, почувствовав его неискренность, вспыхнул, а девушка опустила глаза, стыдясь и за врача, прикрывающегося фальшивой улыбкой, и за брата, принудившего Наримантаса лицемерить.

— Мы как все! Просто люди!.. Знакомые… — Горбун не умел лгать.

— Понимаю… А конкретней?

— Да не слушайте вы его! — Девушка вышла вперед, умоляюще посмотрела на брата. — Мы…

Юноша отстранил сестру, мягко, но решительно — если уж приходится унижаться, если идти на позор, то пусть это касается его, только его!

— Он мой отец! Да! Какое счастье объявить об этом миру… Вам не кажется?

Фальцет юноши звенел в ушах Наримантаса, как бьющееся стекло.

— Вынужден огорчить вас, милые мои. Сегодня не могу разрешить посещение… Буду откровенен — ни сегодня, ни завтра. — Наримантас почувствовал во рту приторный металлический привкус, какой бывает от чая, куда положили слишком много сахара… А славно было бы втиснуться между ними, обнять обоих за плечи и зашагать по вестибюлю, чувствуя, как сплетаются их тени, как объединяет их общая забота. И от этого стало бы легче. — Больной Казюкенас лежит в специальной палате…

— В специальной?! И здесь в специальной! — Длинная рука горбуна взметнулась, сжалась в кулак и заколотила по ладони другой руки. — Но мы требуем! Я!..

— В специальные послеоперационные палаты мы помещаем всех перенесших операцию: более внимательный надзор и так далее… Неужели не понятно? — Не следовало размягчаться… Оба они, особенно девушка, все поняли и устыдились. Пытаясь скрыть от них свой внутренний разлад, Наримантас почерствел. — Оставьте номер телефона. Когда посещения будут разрешены, мы вам позвоним.

— Какие еще звонки?

— Извините, доктор. Мой брат хотел сказать, что у нас нет телефона. Мы приезжие…

— Что хотел, то и сказал! С места не сойду! С милицией погоните?

— Зигмас, Зигмас! Ты что обещал? — Девушка коснулась дергающегося плеча брата, и от ее легкого прикосновения его рука успокоилась, угрожающие взмахи прекратились. — Пожалуйста, не сердитесь, доктор… — В голосе ее, чуть хриплом, неожиданно прозвучала нежность, которую невозможно было объяснить только извинением за брата. Что это, женская хитрость, чтобы расположить к себе врача, растопить его недоброжелательность? Или способность интуитивно почувствовать замешательство другого человека, проникнуть в его душу глубже, чем хотелось бы самой? И сразу, чтобы брат снова не вскинулся: — Доктор лучше знает, Зигмас!

Л что я знаю? Знал? Буду знать? Ненароком она ударила по самому уязвимому месту… Еще недавно считал, что кое-что знаю, но потом знание обратилось незнанием, давящим и все усиливающимся. То же, что может вскоре проясниться — ведь должно оно проясниться! — придавит еще тяжелее.

— Вот что, милые мои! Заглядывайте. Операция прошла успешно. Состояние больного удовлетворительное. А пока, прошу прощения, меня ждут…

Но не уходил, не решался уйти, словно и от этой минуты зависела возможность что-то прояснить. Юноша, названный сестрою Зигмасом, укрощенный, но ненадолго, снова напрягся, как натянутый лук. Круглое лицо девушки — оно действительно становилось скуластее от волнения — сияло нежностью, так не сочетающейся с несколько грубоватой внешностью и неуклюжей фигурой. Ясно, что где-то в другом месте она выглядит красивее и изящнее. Наримантас не сомневался, что встретится с ними, что ему придется видеть их угрюмые глаза, глаза Казюкенаса — действительно глаза у обоих отцовские… теперь он будет вынужден по-другому смотреть на Казюкенаса, терзаться из-за своей невольной вины. А в чем я виноват? Я ведь посторонний! Разве виновен я в том, что отец бросил их, и, вероятно, не вчера, а много лет назад? Самое главное — спокойствие больного. И так у него этот неожиданный послеоперационный шок! Не хватает еще нервного шока!.. Ну нет, я не спятил! Любой врач на моем месте… Господи, сколько вокруг запутаннейших историй, медикам приходится сталкиваться с ними чаще, чем следователям; одни слушают и вздыхают сочувственно, другие отыскивают в исповедях больных крупицы истин для философских размышлений или курьезы для увеселения застолья, а большинство старается поскорее забыть чужие беды, ибо самим надо жить, надо работать. Наримантас всегда стремился избегать близости с больными и их родственниками — размякаешь, когда превращаешься в исповедника. И какое я имею право, билось у него в подсознании, выслушивать, тем более судить?! Все силы пришлось собрать, всю свою твердость, чтобы прогнать мелькнувшую перед глазами картину: приобняв за плечи брата и сестру, ведет он их вверх по лестнице, к отцу…

— Так я позвоню, — бессмысленно бросает он. Ведь у них нет телефона, а у него ни единой свободной минутки! — но не признается в ошибке и, шагая прочь, слышит свою пустую трескотню, напряженное дыхание молодых людей и кожей затылка ощущает, как ненавидит его в эти мгновения Зигмас, не меньше, чем отца, отгородившегося от них специальной палатой.

— Вроде бы все хо-ро-шо, доктор!

Немолодая чернявая женщина с маленьким личиком. При взгляде на нее кажется, что ночь еще не кончилась, она отпечаталась на невысоком ее лбу, таится в печальных, беспокойно поблескивающих глазах. Из ее шепота, как тюльпан из спрятанной в земле луковицы, может вдруг вырасти чья-то боль, темная, неукрощенная. Куда бы ни шла днем ночная сестра Алдона, чем бы ни занималась, в ней все время будут набирать соки эти ночные ростки, пока не пробьются наружу и, расправив тяжелые листья, не зашелестят по всем этажам больницы.