Мог судить об этом, исходя из бурления в собственной от природы деформированной кастрюле. Что за крошево пригорало на дне и бурдой всплывало наверх? Папа с детства приохочивал к чтению и мыкал меня по выставкам и концертным залам (исподволь внушая: впитав чудо — преобразишься). Спора нет, сдобренное книгами, живописью, а также пряностью музыки варево могло превратиться в недурственную похлебку, но осталось жидкой баландой: детские присыпки выпали в самостоятельный осадок и не проникли в бульон. (Само собой, измятого вместилища тоже не выправили). Поощрял отец и увлечение коллекционированием открыток и марок (продолжил их собирать, когда я охладел к пустому занятию и помаленьку стал сбагривать зубчатые прямоугольнички и поздравительный картон одноклассникам) — еще одна призванная меня облагородить и преобразить акция закончилась бесславно. Из-за мягкости характера и служебных неурядиц папа сполз к торговле порнографией. (Подобные превратности запрограммированны в судьбах не от мира сего мечтателей). Тут ему стало не до сказок о чудесных принцах, околдованных злыми силами, но готовыми биться с заклятием и вернуть себе былую привлекательность. Приятель, сотрудник крохотной типографии, подбил слабовольного нюню — наняться в прислужники низкопробности. Начал ушлый энтузиаст (чтобы залучить отца) с разговора о популяризации Венеры Милосской (но кому эт а безрукая нужна, непотребные девки с раздвинутыми ногами раскупались куда бойчее). Нелегалов накрыли. Типографский жох откупился, отцу шили срок. Растерявшись, он блеял: «Как свести концы с концами?» Будто мог пронять кого-то из законников-крючкотворов! Будто кому-то была печаль, на какие шиши перебивалась наша семья. Упырей занимало собственное благополучие. Мать болела, мне по-прежнему нанимали учителей, отцу не удавалось наскрести на взятку. Напоследок он затеял в квартире ремонт — словно торопился оставить по себе память (нелепую, как он сам). Побелка осыпалась, паркетины отскакивали, кафель крошился. Из-за переживаний и страха отец не спал, его качало. Он пошел на очередной допрос и угодил под автобус.
Дед (отец отца) в молодые годы кинулся под поезд, узнав (или придумав), что бабушка ему изменяет. Звучит смешно: старушка-изменщица… Но дед совершил пируэт на рельсы, когда она была юной и красивой. (Я видел фото). И дед был молод и горяч, кровь играла, если б перетерпел вспышку ревности, острота терзаний улеглась бы, и, как знать, может, обошлось бы без мясорубки. А может, дед был предрасположен к самоубийственному закланию и в любом случае и по любому поводу закончил бы самовольным прыжком с подножки? (Отец унаследовал его тягу? Нет, он не собирался пресекать ниточку бытия. Ему надо было непременно жить, заботиться о маме и обо мне).
Бабушка, из-за которой дед свел счеты с обидчицей-любовью, была (что интересно) врачом, помогала пациентам выздороветь, выводила из ком и коллапсов, то есть защищала и избавляла от смерти, а мужа пустила в расход, подтолкнула к дикой костодробильной развязке. Как разобраться в запутанной жизни, если поступки человека входят в противоречие с его же взглядами, последующие шаги перечеркивают предыдущие, а предыдущая подоплека отрицает и дезавуирует нынешнюю позицию?
Другой дед, со стороны матери, был альфонс, пользовался женщинами, жил за их счет… Дотянул до глубокой старости… Совесть и моральные устои, а также нравственные нюансы его не точили.
Отца, обезноженного, истекавшего последними бурыми сгустками, доставили в приемный покой. Вместе с ним привезли еще одного пострадавшего. Вдрызг пьяного. Из-за алкаша и произошла беда. Шофер вывернул баранку, пытаясь обогнуть лезшего на рожон поддавоху, и сбил моего отца, тоже не вполне адекватного, плохо ладившего с происходящим, всегда рассеянного, а в те дни и вовсе потускневшего и безвылазно погруженного в себя…
Возмездие всегда неадекватно проступку. На похоронах я думал: помогла ли папе (и сбившему в результате неудачного маневра сразу двоих шоферу) подчиненность императиву добра? Нет, не выручила. Кара цистита как раз добродетельных. Если бы водила не пожалел пьяницу, не попытался его спасти, он, может, и не угодил бы на скамью подсудимых. И отец, если бы ему плевать было на сына-урода и вечно больную жену, не занялся бы распространением пошлых оттисков, а завел бы любовницу и тянул с нее деньги, тогда, глядишь, прожил бы долго и безмятежно. Семья не знала бы нужды… Шофер бы не отправился в тюрьму, отец бы не погиб, пьяница не сделался бы калекой…
Итак, отец понес наказание незаслуженно. Тиражирование голых поп и причинных мест под кучерявыми лобками вреда не несет (так что не за это он расплатился), более того, предотвращает преступные помыслы: на глянцевые картинки дрочат не только подростки-школьники, но и сдвинутые на сексуальной почве извращенцы (облегчившись, они ленятся выходить на чреватый убийствами поиск). Сам я благодаря оставшимся в изобилии нераспроданным календарным картинкам (отец прятал их от меня в кладовке, там они лежали, рассортированные по годам, прикрытые пыльной мешковиной) в течение долгого времени не испытывал постельных проблем и женился неохотно. Попеременно мастурбируя перед каждой из ставших привычными подружек — месяц проводил с одной, месяц — с другой, третий — со следующей, я мог бы дотянуть до глубоких седин, не ведая трудностей в подборе зазноб. (Блондинки и брюнетки, худышки и пышечки, декабрьские следовали за мартовскими, июньские за июльскими и августовскими, такой ход времен вполне устраивал, я то старился на год, то молодел на пять, вместе со мной сбрасывала груз лет и светлая память об отце).
Мама, оставшись без кормильца, взвалила непосильный груз: обучала бездарных игре на фортепьяно. Пыталась подключить к занятиям меня. Чтобы не пугать приходивших бренчать гаммы мальчиков и девочек, я прятался в шкаф. И, сидя среди сохранявшей запах отца одежды, слушал… (Все навыки и знания вскоре пошли в ход и были запущены в телевизионную молотилку).
Умерла мама неожиданно. Приехавшие реаниматоры не распознали смерти. Сказали: «Немного поспит, потом дадите микстуру». Не отходил от нее, дежурил возле, держал безжизненную руку в своих перепуганных руках и прислушивался: бурчало в закоулках, где я когда-то вызревал зародышем… Принимая звуки за продолжение жизнедеятельности, успокаивался и благодарил смутно воображаемую планиду за то, что опасность миновала. (Не похожая ли вулканическая имитация происходит со страной и планетой, на которой обитаем?) Следующая бригада эскулапов отгрузила начавшее синеть тело в морг.
Не забыть: отцу в последние, предгибельные, полные отчаяния дни взбрело почитать мне о Франкенштейне. Зачем? Для чего? Окончательно съехал с лузгу? Или решил экстерном подготовить сына к непредвиденным (но вполне предсказуемым) испытаниям, намекая: отчаиваться не следует, главное — не пугающая внешность, а опрятная, ухоженная, как сад, за которым следят, суть?
(Что там есть внутри: кроме пищеварительного тракта — многометрового свернутого серпантином кишечного брандспойта — прибежища солитеров)? Папахен настаивал: сынок, внимай невменяемым шопеновским порывам, фетовским и блоковским сумасбродным завихрениям, что до собственных наростов, ципок и бородавок — не колотись, зароненные в твое существо бактерии гармонии рано или поздно начнут брожение и запустят механизм самосовершенствования, сравняют рытвины, разгладят скукоженность, но даже если этого не произойдет, не ропщи, будь стоек, сыщутся примеры искаженности поядренее, чем твой. Исковерканность — отправная точка, повод, над которым стоит поразмышлять: кривенький цокольный этаж пробуждает тягу к лучшему и зовет надстраивать не утлые времянки и курятники, а просторные архиерейские палаты…
Не сладенькая насквозь фальшивая дребедень (как и что можно выстроить на кривом фундаменте?), а великая, написанная женщиной под диктовку мужа-поэта книга возымела надо мной непререкаемую власть. История чудища, сшитого грубой ниткой из кусков чужой разнородной плоти, пришибла и оглушила меня. По-настоящему потрясла. Много раз перечитывал ее от корки до корки, выучил отдельные главы наизусть, распознав в монстре своего предтечу и двойника, а в его отверженности — собственный удел. Но какой вывод сделал? Тот, что не привиделся бы ни отцу, ни матери в предсмертной агонии. Дозрел: отец и мама — другой породы. Иначе — не огласили бы обличения, утаили бы пощечину. Спрятали бы сагу о Франкенштейновском выродке хоть в той же в кладовке, под рогожей. Не наивные календари бы скрывали, а разоблачительную, непереносимую ересь.