Насмотревшись на бабушку и Алену, любопытные немцы начинают разглядывать Сергея, лежащего возле голландки на высокой бабушкиной кровати. Сергей накрыт и подоткнут всеми одеялами, подушками, матрасами и чехлами, что еще остались в доме. А сверху и с боков… для утепления обложен газетами. Во всех газетах карикатуры на Гитлера, Геббельса, Геринга и Гиммлера. Гигантские немцы всматриваются в карикатуры на газетах, молчат и понимающе переглядываются. Мясистые губы их растягиваются и кривятся от усмешек. Но самое жуткое — громадные солдаты абсолютно не чувствуют холода. Все они в летней отутюженной форме. Им явно жарко. Потому что рукава закатаны до локтей. Правда, на головах не пилотки, а тяжелые каски с выпуклыми рожками и короткими белыми молниями. Вокруг голов бабушки, Алены и Сергея пар клубится. А перед громадными лицами немцев никакого пара. Как будто их обнимает ровное лето… Солдаты медленно обступают кровать Сергея. Замыкают бабушку и Алену со всех сторон. Перекрывают могучими торсами стены и потолок. Сергей пытается закричать, но губы его словно срослись…

На рассвете той ночи начался разгром немцев под Москвой…

Второе чудо приключилось, когда Сергей встал на костыли. Мир непомерно раздвинулся и вместе с тем оказался предельно доступным…

Третьим чудом явился День Победы. Сергей откровенно и жадно старался вобрать в себя каждый миг этого нескончаемого и страшно короткого дня. Дня, в котором время и пространство, утратив логику и последовательность, весело сходили с ума.

День Победы начался для Сергея в пять часов после полудня, среди кипящей восторгом толпы людей, раздвигавших Красную площадь для всего мира…

Народ все прибывал, но тесно не было. Отец крепко прижимал Сергея к себе, поддерживая за костыли сзади, и бессознательно улыбался.

В бликах майского солнца мелькали переполненные непомерным счастьем глаза, улыбки, лица.

Каждый нес радость. Могучий старик в бушлате и бескозырке плясал под гармошку.

Качали пунцового толстяка американца в желтых ботинках.

Несли на руках безрукого мальчишку в солдатской форме с двумя орденами Славы на груди.

Десятка два девчонок-ремесленниц, звонко хохоча, целовали обалдевшего усача-милиционера.

Схватившись за руки, кружились в импровизированном танце три смешных, курносых человека. А по головам, плечам и крепким рукам их носилась, прыгала крохотная обезьянка в зеленой юбочке…

Потом время перевернулось, перенеслось в раннее утро. Впервые за свои одиннадцать лет Сергей видел, как плачет самый добрый и любимый им человек. Его бабушка, родившая восемнадцать детей. Недавно бабушка перешагнула свой восемьдесят третий год жизни… Отпивая маленькими глотками чай с молоком, бабушка нежно гладила потрясенного Сергея по голове, беспомощно улыбалась. Из мудрых, отзывчивых глаз ее катились слезы. Бабушка аккуратно промокала глаза пахнущим ванилью платком и негромко приговаривала:

Видишь, до чего я дожила. Ты на ноги поднялся. И Победа пришла все-таки… Теперь запоминай меня, как самую счастливую…

Затем скорбь в голосе Левитана опустила Сергея в поздний вечер, за полтора десятка минут до главного в его жизни салюта.

— …вечная память героям, павшим в боях за свободу и независимость нашей великой Родины…

А когда скорбь разжала когти, великодушный и сильный отец высоко поднял Сергея, понес навстречу величайшему из всех салютов.

Всколыхнуло исступленным пурпуром, разверзлось от мириада ракет черно-бархатное пространство.

Неистовая волна единого гимна душ подхватила Сергея, вознесла на могучем гребне своем навстречу парящей Победе!!!

Через день после вечера, когда Сергей впервые переступил порог театра, пятерка собралась в комнате у близнецов.

— У тебя что… зубы болят? — осторожно полюбопытствовал Шашапал, глядя на сумрачного друга.

В ответ Сергей опустил правую бровь так низко, что почти целиком закрыл ею глаз. Левую бровь, наоборот, неимоверно взметнул вверх.

Первой на метаморфозу лица Сергея среагировала Медуница. Вскочила, попятилась к стене.

Зато у Ига любопытство опередило испуг. Он даже придвинулся к Сергею.

— Зачем ты бровями крутишь?

— Заметил? — зловеще пробурчал Сергей.

— Может, хватит фикстулить? — наливаясь негодованием, решительно потребовал Ник.

— Глупец, — вслед за мученическим вздохом печально проговорил голос того, бывшего Сергея. — Неужели не понятно, что это Он в меня вселился?

— Кто Он? — чуя необычайность, попытался уточнить дотошный Шашапал.

— Спички у кого-нибудь есть? — ушел от ответа Сергей.

— Вот, — выложил коробок на стол Иг.

— Хорошо, — грустно кивнул Игу Сергей. — Жженый сахар делать умеешь?

— Я умею! — подсуетился Шашапал.

— Тогда и займись, — бросил ему Сергей и выложил на стол круглый жестяной чемоданчик, раскрашенный колокольчиками и ромашками. — Здесь триста граммов пиленого сахара. Тетя Катя на той неделе подарила.

Вслед за сахаром Сергей выложил на стол две стеариновые свечи и коптилку с лампадным маслом, выпрошенную у бабушки.

— Для серьезного разговора нужна атмосфера кошмара. Иг, зажги свечи и коптилку… Да лампочку погасить не забудь. А ты, — поднял Сергей усталые глаза на Шашапала, — начинай плавить сахар… Чтобы лучше думалось, надо во рту горьковатый привкус иметь, — задумчиво добавил Сергей.

Приготовив все необходимое, приступил к плавке сахара Шашапал.

Нервно пожевав нижнюю губу, Сергей тихо спросил:

— Кино, по-вашему, чудо?

— Конечно, — мгновенно отреагировал Шашапал. — Особенно когда показывают у нас «Багдадский вор», например. Или «Индийскую гробницу».

— А кто из вас бывал когда-нибудь в театре? — немного подождав, спросил Сергей.

Четверка насторожилась.

— Так вот, театр чудо поинтереснее кино! — объявил Сергей.

— А почему все-таки? — потребовал уточнения Шашапал.

— Потому что в кино все, что там происходит, сначала кто-то видел, а потом уж тебе показывает, — терпеливо объяснял Сергей. — А в театре все на твоих глазах творится. В кино, как во сне, когда знаешь, как бы страшно ни было, все равно проснешься… Все громадные, невероятные. Особенно если сбоку смотреть. А в театре все живые. Дышат. Их потрогать можно.

— И ты трогал? — холодея от ужаса, прошептал Иг.

— Да нет, — смутился Сергей, — там не то что дотронуться, моргнуть страшно, потому что Он тебя заметить может.

— Кто Он? — Вопрос выскочил из Шашапала раньше, чем он отважился его задать.

— Герцог де Маликорм, — вновь превращаясь в сумрачного монстра, скрипучим голосом прохрипел Сергей.

Отодвинувшись от стола, он развел костыли, попытался изогнуться в левую сторону, натужно вывернув правую руку. Уродливая, многократно увеличенная от свечей тень Сергея обрела форму готовящегося к прыжку чудовища. Злобно дыша, Сергей несколько секунд корчился в неестественной позе, затем обмяк, осел на костыли, сбросил с лица жуткую маску. Собравшись с силами, заговорил. Сначала очень тихо, так, что первых слов никто не расслышал:

— …из покоев замка, где трон стоял под балдахином в окружении золотых знамен с черными змеями, какой-то смрадной сыростью несло, — уводил ребят к тайнам причудливого мира настороженный голос Сергея. — И кто-то невидимый говорил страшным голосом бормашины. Я стоял в правом углу амфитеатра, за маминым креслом. Мы поменялись. У нас третий ряд партера был. Но мне же сидеть нельзя… Голос жуткий, всех до паники доводил. Казалось, будто человек-невидимка по воздуху ходит. То из подвала замка заговорит, а через несколько секунд настолько приблизится, что чудится — сидит этот невидимка на ручке кресла, всматривается в тебя и прикидывает, куда вцепиться лучше — в шею или в ухо. А потом раз… Вроде передумал и под потолок сцены ушел. Полминуты не прошло, а уж голос с балкона доносится. А Большой Гильом — начальник стражи, тоже всех запутывал. Ходит по сцене мимо трона под балдахином и неизвестно с кем разговаривает. Сам громадный, выше дерева, в плаще бордовом до пят. Голова в черный шлем-колпак спрятана, как у палача. В шлеме прорезь для глаз, носа и рта. Если две буквы Т сложить. Одну нормально, а другую вверх ножкой… Вышагивает Гильом от угла до угла и выспрашивает: «…и как бы вы пожелали избавиться от этого правдолюбца?» А голос бормашины отвечает: «Сначала надо попытаться заполучить душу сего человека…» Догадываетесь, о ком?