— Хорошо, — с охотой согласился Иг.

— И тетушка воспрянула. У нее врач другой с понедельника. Этот новый врач велит ей побольше моркови сырой есть и печенки. Печенку где достать?.. Зато морковь мне тутошние женщины несут. Ты не думай, что от больных, казенную. Упаси бог. Все свою отдают. Наталья Кузьминична, кастелянша Вера Леонидовна, Маша Полозова из хирургического, Варя, Лена, Галя. Это наши из пищеблока. По две моркови в день Виктории Галактионовне выходит. А в них знаешь сколько витаминов всяких. У тети Лены девочка — полтора годика, корью болеет. Я две ночи у нее была. Приглядеть-то надо. Тетя Лена уж сколько времени по полторы да по две смены работает. Мужа на последнем месяце войны убили. Одна как есть. А муж у нее на фотографии молоденький-молоденький. Раньше здесь госпиталь был. Они и познакомились… Я-то корью болела уже. Ты не думай… Все про себя толкую. А у вас как? С новой…. этой… С мачехой?

— Нормально, — стараясь не глядеть в глаза Елены, ответил Иг. — Сергей Щаве кое-что поштефкать позавчера притаранил. Жалко Щаву как-никак. Один он совсем. Щава враз все смолотил, а потом опять на весь двор орать стал, грозиться, что Мотя придет и всех прирежет.

— А про Мотю так и не знает никто? — спросила Елена.

— Болтают разное. А Щаву Огольчиха вчера на Даниловском рынке видела. Побирается.

— Значит, Акима надолго посадили?

— Кирилл Игнатьев сказал, что не меньше, чем на десять лет.

— Как же Щава будет?

— Не знаю. Ник все время к тетке Стеше уехать хочет. В леса свои проклятые.

— С мачехой у него не выходит, значит?

— Да она вроде нас не трогает. А Ника и подавно… Но он с ней как глухонемой. Даже не ест, если она за столом.

— Они уж совсем к вам переехали?

— Вчера последние вещи отец перевез. Перегородку делать взялся. Иринка совсем освоилась. Я с ней как-то один остался. Взял веник новый и бороду себе присобачил. Плащ отцовский резиновый напялил. В общем, Карабас-Барабас получился. Возились, носились мы с ней часа два. Она шухарная. Целый день хохотать может. Потом Ник пришел и… Слушай… — Иг вдруг оглянулся, заговорил шепотом, как о запретном. — Мне сон приснился…

— Про что? — напряглась Медуница.

— Мне мама приснилась. Мы с Ником в кроватях лежим, а она входит. А мы как примороженные. Двинуться, пошевелиться боимся. Мама глядит жалостно-жалостно. Как будто обидела нас несправедливо. Хочет что-то сказать, а у нее не получается. Подошла поближе. И вместо слов, как мне показалось, решила обнять нас. А я смотрю — у нее рук нет. Нет рук и все. Тогда она на фотографию глянула, где они с отцом до войны еще… Смеются. И тут я проснулся…

— Нельзя вам из дома никуда уезжать. От отца, — убежденно выговорила Медуница, глядя на Ига. — Уж ты поверь. Это к вам мать с заботой об отце приходила.

— А мне другое подумалось…

Иг сел на вытоптанную землю, подтянул колени к подбородку. Медуница терпеливо ждала.

Он заговорил не сразу.

— Я подумал… Маме руки оторвало, а отец от нее отказался.

— Нет, — твердо прервала Медуница. — Ты на отца не греши. Мать к вам приходила, чтобы вы вместе держались.

— Как же вместе, когда у него Галина Мухамеддиновна? — устало спросил Иг, не отваживаясь посмотреть на Елену.

— Вы у него куда раньше… Отрекаться от отца грех.

Медуница подошла к Игу. Укрыла худыми руками голову его. Прижала к себе. Добавила, помолчав:

— Вы к отцу с понятием должны.

— Зачем он перегородку ставит? — тихо всхлипнув, спросил Иг.

— Ну что ты… будто несмышленыш какой, — ласково укорила Ига девчонка. — Эка забота. Сколько вовсе без отцов-матерей народа кругом. Ты думал? Вот и сестренка у вас… в прибавку…

Голос и руки Медуницы укачивали, грели. Снимали горечь, переносили к живой, смешливой матери.

Щи из крапивы уплетали, захлебываясь от радости. Наконец-то все опять были вместе, и Медуница расстаралась как никогда.

— …когда доброе дерево почувствуешь, не увидишь еще, а почувствуешь, то сразу внутри тебя легко делается и злость лапки поджимает, — увлеченно объяснял Ник, наяву уносясь в распушившиеся леса. — А как увидишь его, про все плохое забываешь. Вот Иг говорит, что это я один только такой чокнутый на деревьях. Но это не так. В лечебнице у тетки Стеши сестра молоденькая работала. Поля. Тихая, как кашка белая на лугу. Помнишь, Иг?

— Помню. Ну и что? — посмотрел на брата Иг.

— Ни разу я не слышал, чтобы Поля слово поперек кому сказала, — вдохновенно продолжал Ник. — А работа у нее не позавидуешь. Психи хоть на вид все тихие, но просто так с ними не заладишься. Если понравился, то могут прилипнуть, до дна выпить. А не понравился — куда хуже. Вроде он и не замечает тебя, обходит, но если смотрит, в спину особенно, то как бы сам от того взгляда не свихнулся… Но Поля всем по сердцу пришлась. Начальники и то редко ей выговаривали. И поспевала она везде. Везучая к тому же. Как она дежурит — никаких происшествий. Так вот Полю я часто в своем лесу видел. Она не просто так туда ходила. Первый раз я издалека ее приметил. Идет. И не то чтобы ругается. Ругаться она, может, и не умела. А просто всякую скверну из себя со словами выбрасывала. Я сразу догадался и ушел. Потому что в это время лишь ее лес слышать должен. Потом другой Полю увидел. Легкая вся, светлая. По лицу понятно, что выговорилась, избавилась от наболевшего. И как у дуба стояла, запомнил. Обняла дуб и застыла. Силу от дерева набирала. Понимаете, я ведь тоже только в лесу выкричаться могу. От всякого паскудства избавиться. Там мне всегда хорошо. Вольно и не страшно.

— А самая большая сила у дубов? — прошептал Шашапал.

— Не знаю… Возможно, — потупился Ник.

— Добрые деревья ко всем добрые? — осторожно осведомился Сергей.

— Скорее всего да. Но откликаются они тому только, кто их чувствует. Верит им.

— Ну а злые? Злые деревья все-таки бывают? — забеспокоился Шашапал.

— Злые? — задумчиво переспросил Ник. — Вернее, недобрые. Замкнутые. Обиженные. Равнодушными бывают. Либо просто холодными… Вот и красивое дерево, и листьев на нем много резных, а все равно холодное…

— Доброе дерево как узнать? — скорбно сложив брови домиком, вздохнул Шашапал.

— Трудно ответить, — замялся, смущаясь, Ник. — Пойдем в лес. Я тебе покажу добрые деревья. Может, ты и сам почуешь, как выбирать надо.

— А что, добрые деревья обязательно дубами должны быть? — вмешался Сергей.

— Не обязательно, — уклончиво отозвался Ник. — Для Медуницы и калина добрым деревом оказалась. Помнишь, рассказывала.

— А для тебя калина — недоброе дерево? — снова атаковал Ника Шашапал.

— Мне чаще добрые дубы встречались, — откровенно признался Ник. — И с виду вовсе не богатырские. Даже некрасивые. Кому и уродливыми показаться могли. Знаешь… Как правило, они корявые. Жутковатые. На таких дубах обычно Соловья-разбойника рисуют.

— С дуплами закрученными?

— Пожалуй, — согласился Ник. — Дупла на добрых дубах не редкость.

— А какой-нибудь удивительный признак у доброго дерева есть? — настаивал Шашапал.

— Есть, — не сразу ответил Ник.

— Какой?

— От доброго дерева тепло исходит. Чем добрее дерево, тем больше вокруг него тепла.

— А зимой? Когда мороз? — усомнился Шашапал.

— Зимой тоже. Даже в сильную стужу, — подтвердил Ник.

— Но почему же, почему же я никогда этого не чувствовал? — едва не заплакал от обиды Шашапал. — Неужели мне ни одного доброго дерева не встречалось?

— Ну чего ты? — встревожилась Медуница. — Думаешь, от добрых деревьев, как от печки, жаром пышет?

— Совсем нет, — утешил Шашапала Ник. — Это тепло едва уловимое. Если руку близко поднести, а потом медленно-медленно подвигать к стволу, чем ближе подвигаешь, тем теплее. Но не просто так. Сначала надо, чтобы лучше леса ничего для тебя не было. Я в лесу всю жизнь бы прожил. Лес ведь гораздо добрей людей. Лучше. Хотя первый раз, когда я с муравьями разговаривать стал, они меня покусали. Больно покусали. Было так. Прилег я возле муравейника, где у них главная дорога проходит, чтобы увидать побольше. Глядел-глядел на муравьиную работу и понял, что очень много сухой елочной хвои им не хватает. Отошел в иссохший ельник, набрал полную пригоршню, вернулся и высыпал все до последней иголочки на середину муравейника. Думал — обрадуются, а у них заваруха началась. Я так засмотрелся, что не заметил, сколько муравьев на меня наползло. Да как начали кусаться… Разозлился. Обиделся. А потом дошло. Не надо с дурацкими услугами в чужие дела лезть. А через пять дней я на дубки изломанные вышел. Молоденькие. Покалечил их кто-то. Я, как мог, стал дубки перевязывать, лечить. Многие погибли. Засохли. Но и выправилось немало.