— Что? Объяснить? — снова помрачнел Боренька, потом медленно провел рукой по курчавой своей щетине на голове и сказал: — Вся трудность в том, что само собою разумеющиеся вещи, что истинную истину невозможно объяснить. Она требует нескольких слов, а человек, а люди только тогда воспринимают слова, когда их много, когда они без конца повторяются, когда из тысячи слов нужно выбрать два слова истинных... Но выбрать эти два они не могут и без тысячи ненужных и мусорных слов — тоже не могут, отсюда получается заколдованный круг. Вот так. Этот круг за века эксплуататорские классы заполнили черт знает какими заблуждениями и предрассудками! Черт знает какими! До сих пор было так: чем умнее, и способнее, и образованнее человек, тем больше он выдумывал предрассудков.

— Вот так, вот так! — всплеснула руками Леночка, а Корнилов сказал Бурому Философу:

— Эммануил Енчмен. «Теория новой биологии!» Если не ошибаюсь?

— Да! — подтвердил Философ. — Да — великий мыслитель всех времен и народов Эммануил Енчмен! Вся философия человечества во все времена только и делала, что загромождала сознание человечества всяким дерьмом, а Эммануилу Енчмену предназначено историей расчистить авгиевы конюшни! Более благородной роли ни у одного на свете человека еще не было!

Ну вот, теперь, кроме всего прочего, они оба — Бурый Философ и Корнилов — подтвердили друг перед другом, что они знакомы, что Корнилов книжечку Енчмена от Бурого получил и даже прочитал ее, что...

Дальше Корнилов додумать не успел — Леночка снова бросилась к Бореньке, у нее было такое движение, словно она вот-вот опустится перед ним на колени, и она сказала с мольбой:

— Боренька! Умоляю тебя — скажи!

— Что? Сказать?

— Ну вот те самые главные, самые истинные два слова? — скажи? Которые — истинные? Которые — без мусора! В которых нет ничего на свете лишнего и даже — не может быть! Скажи?!

— А-а-а...— наконец понял Боренька.— Не два, а три. Три слова.

— Три! Это еще лучше! Скажи?

— Ты... моя... жена...

Леночка вытаращила глазенки, потом закрыла их, вздохнула и так, с закрытыми глазами, засмеялась. Низким каким-то голосом засмеялась, не своим — свой у нее был звонкий, почти детский, но тут она стала похожей на женщину зрелую, может быть, уже перезревшую, начавшую стареть, а Бурый Философ, когда она провела руками по его лицу, по щетинистым кудрям, был в этих руках словно ребенок, Леночка сказала:

— Так... Так ты сказал, Боренька. Правильно сказал.

— Конечно, правильно...— Боренька пожал плечами. Еще он сказал Леночке: — Я ему Енчмена дал. Он, я вижу, Енчмена прочитал...

«Он» — это был Корнилов.

— Боренька?! — удивилась Леночка.— Ты, оказывается, Петра Николаевича знаешь? Вы, оказывается, уже встречались?

— Мы — встречались,— подтвердил Бурый Философ.— Один раз. Так вы прочитали труд Енчмена, товарищ Корнилов? Почему-то мне кажется, что вы ничего в этом труде не поняли?

— Почему же вам это кажется? — заинтересовался Корнилов.

— У вас воспитание не то. У вас очень вредное воспитание. Кроме того, до меня дошли слухи, что вы и сами в недавнем прошлом философ. То есть мусорщик, отрицательный элемент. Так прочитали вы Енчмена или нет? Проштудировали?

— Не успел.

— Свободного времени не было? Ни минуты?

— Болел. Вы видели, что я в тот раз, когда вы дали мне эту брошюрку, был тяжело ранен.

— Жаль, жаль... Действительно, только я вам дал книгу, только вы успели посмотреть заголовок, как вас ударили. И сильно ударили, книга выпала у вас из рук на землю. Я хотел ее подобрать, отдать кому-нибудь другому, но тут подобрали вас и унесли вместе с книгой. Жаль-жаль — сами не читали как следует и другого какого-нибудь внимательного и благодарного читателя лишили возможности. У меня очень немного свободных экземпляров этого труда.

— Боренька! — снова вступила в разговор Леночка.— Боренька, ты был в той страшной драке веревочников, да? Почему же ты ничего не сказал мне об этом? Ты видел, как ударили Петра Николаевича? Ты знаешь, кто это сделал? А следователь, наверное, спрашивает у Петра Николаевича — кто? — а Петр Николаевич не знает... Ведь вас об этом спрашивают, Петр Николаевич? Мне кажется, и следствия-то без такого вопроса не может быть, да?

— Я этого не видел,— сказал Боренька.— Я этого не знаю.

— Вполне может быть, что Боренька этого не видел...— подтвердил Корнилов.— Вполне. Он в это время кричал: «Долой Декарта!» А почему именно Декарта? Почему именно его — не пойму? А? Или, может быть, я тогда ослышался?

Ланочка посмотрела на Бореньку — и это было уже выражением ее тревоги, а на Корнилова она посмотрела с опасением. «Петр Николаевич! — как бы сказала она. — Пожалуйста, Петр Николаевич, не сделайте чего-нибудь такого. Чего-нибудь нехорошего!», но что Леночка понимала под «нехорошим», Корнилов точно не знал.

Бурый же Философ сказал:

— Почему «Долой Декарта!»? Это вам, наверное, послышалось. А, впрочем, не все ли равно — кого долой»?! Декарта или Канта. «Долой!» — вот что главное! Долой многовековой бред, называемый классической философией! Так же, как наши трудящиеся в несколько месяцев избавились от эксплуататоров — от капиталистов и помещиков, так же они должны навсегда избавиться от галиматьи, которую веками эксплуататоры вдалбливали им в головы! Если этого не будет — и революция, и гражданская война, и вся борьба трудящихся с поработителями потеряет смысл! Конечно, потеряет! Если оставить в головах людей старое сознание, из него обязательно снова вырастет эксплуататор. Ну, может быть, он и не в точности повторится в капиталисте и в помещике, он, скорее всего, найдет другой какой-нибудь внешний облик, но по существу он все равно будет не кто иной, как эксплуататор. Так говорит великий человек, ученый и революционер Эммануил Енчмен...— Бурый Философ запустил обе руки в жесткую свою шевелюру, сощурил глаза:— «Мировоззрение — это эксплуататорская выдумка; с наступлением эпохи пролетарской диктатуры мы против мировоззрения. Мы за пролетарскую и грядущую коммунистическую единую систему органических движений!» И дальше: «Неизбежна гибель эксплуататорских высших и вечных ценностей, таких, как разум, познание, логика и идеология вообще!». Все это, все эти слова о высших и вечных, познаниях и разумах,— все их Енчмен берет в кавычки... Можете меня проверить, товарищ Корнилов,— посмотрите страницу семьдесят вторую, заключительную в «Теории новой биологии». Кстати, я не вижу у вас этой книги, где она? Не потеряли?

— На печке...— сказал Корнилов.

— На печке? Там ей место?

— Я там ее читал... Выздоравливал и читал лежа. Лежать больше негде, только на печке.

— Нет-нет — эту книгу у вас надо сию минуту забрать!

— Привстаньте на приступку, она там лежит в головах.

— В головах! Это где же на печке голова, а где у нее ноги? — спросил Бурый Философ, однако на приступку привстал, пошарил рукой и книжечку Енчмена обнаружил.— Прекрасно! Книга цела и невредима! Слава богу!

— Бог-то при чем? — спросил Корнилов с удивлением.

— Бог действительно ни при чем! — согласился Бурый Философ.— Бог ни при чем никогда и ни в чем, а я извиняюсь!

— Вы знали Енчмена лично?

— Не только знал — я был в той группе студентов рабочего факультета, которые набирали его книгу в типографии.

— Вы учились в университете? В Петербургском?

— На рабочем факультете.

Боренька-то, Бурый-то Философ — он тоже ходил, оказывается, по тем же университетским коридорам, что и Корнилов... В тех стенах учился. Как же они его выдержали — те стены, те коридоры? Впрочем,— подумал Корнилов,— что там стены? Вот и женщины Бурого Философа любят, Леночка любит... Кто-кто, а Леночка-то понимает толк в любви!

Видно было, Леночка догадалась, что вот сейчас, сию секунду, Корнилов думает о ней, и думает не так, как ей хотелось бы, не так, как ей предполагалось, когда она замышляла нынешнюю встречу. Она-то, конечно, думала — это будет легко, приятно, а в меру и опереточно.