И они внимали словам Янки так, словно слушали захватывающую сказку о Золушке.

Тем временем Зуля доползла на четвереньках уже до противоположного угла спальни, и теперь оттуда доносилось ее монотонное пение.

— «…Ибо лучше для меня один день, проведенный в святыне твоей, боже, чем тысяча дней в миру… Ибо я предпочитаю быть последним в доме твоем, чем первым среди грешников…»

В дверях появилось лицо сестры Дороты.

— Янка! Тетя ожидает тебя в переговорной.

— Иду! Сейчас иду!

— А вы, — конверская монахиня возмущенным взглядом окинула лежащих на койках девчат, — вы что тут делаете? Вот бы сестра Алоиза вас увидела!

— Не говорите ей, пожалуйста, ничего! Мы сейчас спустимся вниз.

И вслед за Янкой мы сбежали по лестнице.

Тетя, которая несколько месяцев назад доставила Янку в приют, навещала свою племянницу регулярно, раз в неделю. Худощавая, высокая дама с белым от густого слоя пудры лицом, с вечным насморком, с резко очерченными чертами лица, которые не могла скрыть фиолетовая вуалька, спускающаяся с порыжелой шляпы, возбуждала в нас отвращение. Подозрительная элегантность соединялась у нее с вызывающим жестом, с каким она каждый раз бросала двухзлотовую монету в кружку для пожертвований, висевшую у входа в часовню. В другую такую же кружку, которая висела на крыльце и была снабжена надписью: «Пожертвования на сирот», тетя бросала лишь злотувку.

«Сперва богу, а потом людям, — говорила она матушке-настоятельнице, которая обычно провожала уважаемую гостью до калитки. — И людям половину того, что богу».

На сей раз беседа Янки с тетей тянулась необыкновенно долго. Янка выскочила в коридор с лицом возбужденным и взволнованным.

А через час уже весь монастырь знал о том, что мать Янки умерла. Сироты сочувственно вздыхали, неотрывно следили за Янкой глазами, а она плутала по коридорам, останавливалась возле окон и вздрагивала, когда ее окликал кто-либо из воспитанниц.

Обиженная тем, что не мне первой поведала Янка свое горе, я отправилась на поиски Гельки. Она оказалась в прачечной, где усиленно выскребала полы.

— Вот видишь! У Янки мать умерла, — начала я таким тоном, словно это Гелька была виновата во всем.

Отбросив волосы со лба, она мельком взглянула на меня.

— В который же раз умирает эта ее мамуся?

— Как так — в который? — еле выдавила я из себя, ошеломленная ее вопросом.

— Да так. Знаем мы эти штучки.

— Ты завистлива, глупа и бессердечна! — крикнула я.

— Убирайся вон!

Поскольку я не хотела уступать, то Гелька всыпала мне мокрой тряпкой… Разняла нас Сабина, которая в это время притащила в прачечную тюк грязного белья.

Раздраженная, злая, отправилась я в белошвейную мастерскую, где Казя и Зуля шили для Янки бархатный берет — черный с крепом. Когда он был готов, мы понесли его как дар бедной сиротке.

— Янка, мы принесли тебе берет с траурным крепом.

Она отняла руки от лица.

— С чем?

— С крепом… на похороны.

— Где?

— Вот здесь. Примерь!

Янка взяла берет в руки, потом швырнула его на пол, а сама бросилась лицом в подушку, сотрясаясь всем телом от беззвучного смеха.

Пораженные, глядели мы на нее. Наконец Казя умоляющим жестом дотронулась до плеча Янки.

— Мы не хотели доставить тебе неприятность!

Янка села на койке, обратив в нашу сторону сухие, гневные глаза. Потом вынула из кармана флакон и протянула его Гельке.

— На!

Не понимая смысла разыгрывающейся сцены, я испытывала острое беспокойство за Гельку, как если бы что-то материально ощутимое и неизбежно страшное нависло над нею. Что могло означать это тайное соглашение, которое заключали они в минуту расставания? Может быть, Янка давала Гельке какой-нибудь особый знак, значение которого было известно лишь им обеим?

— Янка! — раздался резкий голос, и худощавая фигура с лицом, прикрытым фиолетовой вуалькой, выросла на пороге, как сама судьба, взывающая к своей жертве. Янка схватила чемоданчик, подбежала к тетке.

— Прощайте! — крикнула она.

Казя подняла с пола берет, и мы в молчании вышли.

Наступил, наконец, долгожданный вечер. В трапезной царила суета. Сироты, раскладывая костюмы, то сокрушались над их убожеством, то снова неистовствовали от радости при одной только мысли о предстоящем выступлении. Гофрированной разноцветной бумагой, кокардами, искусственными цветами были завалены все столы. Сестра Алоиза пыталась навести порядок среди девчат, забывших о всякой скромности, но вынуждена была капитулировать и выскользнула из трапезной. Несколько пар рук одновременно теребило неутомимую сестру Барбару; несколько голосов взывало к ее помощи, страстно умоляя:

— Сестра, скажите, — хорошо я одета?

— Сестра, подойдите ко мне! У меня кокарда отлетела!

— Сестра, закрепите мне, пожалуйста, сзади!

Когда Гелька надела костюм, от начала до конца сделанный собственноручно сестрой Барбарой, все находившиеся в трапезной замерли, а потом разразилась буря рукоплесканий. Кринолин из желтой гофрированной бумаги, украшенный кремовыми матерчатыми розами, пылающие рыжие волосы, обрамленные кремовыми лепестками, старомодные перчатки, прикрывающие по самый локоть обмороженные руки, — все это придавало Гельке необыкновенный, волшебный вид.

Сестра Барбара прошептала что-то ободряющее, и Гелька рассмеялась от счастья.

Монахиня обратилась ко мне:

— А твой костюм, Наталька?

Я начала усердно прилаживать к поясу лепестки невинной маргаритки, а когда сестра Барбара занялась одеванием малышек, я убежала из трапезной в прачечную. Здесь я скинула с себя платье, чулки, разыскала спрятанный под кипой тряпья старый овчинный тулупчик, ремень и фляжку с черным кофе и начала натирать этим кофе свои голые ноги.

— Ты что это вытворяешь?

Из темного прямоугольника раскрытой двери вынырнула светлая фигура Гельки.

— Почему ты разделась?

— А тебе какое дело? — подлетела я к двери, пытаясь захлопнуть ее перед самым Гелькиным носом. — Убирайся отсюда!

Но Гелька всем телом навалилась на дверь, втиснулась в прачечную и негромко спросила:

— Хотела какой-нибудь номер выкинуть? Говори!

Я призналась во всем. Гелька вздохнула.

— Развяжи-ка мне сзади тесемки от юбки.

Дрожащими от волнения пальцами я разорвала бумажные тесемки. Гелька сбросила с себя лифчик, венец и, в одной рубашке, закутанная в какое-то рубище, уселась на лавке.

— Что ты стоишь, как вкопанная? Лети быстрее в хлев! Там возле двери висит старый полушубок. Ну, беги, живее!

Гелька протянула руку к фляжке с черным кофе и, смачивая руку в темной жидкости, принялась натирать ею свои длинные белые ноги.

Вне себя от счастья, я помчалась в хлев за полушубком.

…Из белошвейной мастерской, украшенной зеленью и лампионами, доносился шум. «Рыцари господа Христа» нетерпеливо поглядывали на закрытые двери трапезной, откуда должны были появиться наши девочки. Ксендз-катехета в сопровождении матушки-настоятельницы прохаживался посередине зала. Хоровые монахини суетились возле столов, делая последние приготовления к ужину.

Торжественное шествие должны были открывать «пятнадцать белых гробов», — как говорила Гелька, — пятнадцать выряженных во все белое девушек с эмблемами веры, надежды и любви. За ними следовали «цветы святого Иосифа» — Сабина в костюме лилии, Зоська как святая Цецилия с лютней в руке, Йоася — розочка, Казя и Владка в костюмах херувимов и, наконец, малышки, изображавшие незабудки и маргаритки.

У сестры Алоизы, которая появилась лишь для того, чтобы своим всевидящим оком еще раз проконтролировать, как мы выглядим, было полно забот. У одной сквозь гофрированную бумагу просвечивало грешное тело, у другой оторвалась оборка, у третьей лопнули швы на спине…

Наконец все было готово.