новенный ум щекотал эти пресыщенные, утонченные души.

Частые приглашения писателя к себе в дом, дружеский прием

его, ухаживание за ним ничуть не казались тогда слишком

большой ценой за удовольствие от такого общения.

Буржуазия все это упразднила. Основная страсть буржуа —

равенство. Писатель ущемляет ее: писатель пользуется большей

известностью, чем буржуа. Отсюда глухое озлобление, затаен

ная зависть. К тому же буржуазии, то есть большим семьям,

где все активны, заняты делом, где много детей, не до высоких

материй, хватает и газеты. Вот почему в наш век богатые бур¬

жуазные семьи дают пристанище только таким из образован

ных людей, как Вейс или Ампер, иными словами — шут или

чичероне *.

У одного моего приятеля есть сестра и есть сосед. Сестре

пора выходить замуж, соседу пора умирать. Сестре двадцать

шесть лет, у соседа — единственный сын. После смерти соседа

сыну достанется рента в тридцать тысяч ливров. И вот этот мой

приятель, заботливый брат, знакомится с соседом; сына обха

живают, ласкают, утешают, всячески заманивают... Видимо,

можно быть хорошим христианином и вести подобную игру.

Приятель мой ходит к обедне, трижды в год причащается, верит

в папу и даже в бога.

Сегодня он принес мне папку рисунков: рисунки сына со

седа. Притащил их мне, словно золото для пробы, просит опре

делить, талантлив ли молодой человек. Тридцати тысяч ливров

ренты ему недостаточно, он желает заполучить еще и гения,

способного приумножить капитал. Я уже отметил, что это забот

ливый брат...

14 мая.

Памфлет против ультрамонтанов опустился от Мишле до

Абу *. Памфлет, самое независимое и наиболее личное выра

жение свободомыслящего ума, кинжал, смелый и благородный,

205

как шпага, дерзкий застрельщик, готовый нанести удар и постра

дать за это, высказав иронию и негодование ума и совести,—

стал чем-то фальшивым, двусмысленным, инспирированным,

стал наемным провокатором, полицейским оружием. Памфлет,

творение дьявола,— наравне с комедией, и даже в большей

мере, слуга правительства, рупор его замыслов и угроз, опуб

ликованных, опровергнутых и затем отброшенных! Завтра, пос

лезавтра, когда книга будет распродана, на нее напялят венец

мученика, как на полицейского напяливают шинель солдата.

Фарс окончится полюбовной сделкой... < . . . >

15 мая.

Конечно, книгу Абу задержали.

Беседуем с Сен-Виктором о Наполеоне III, об этом неслыхан

ном, сумасшедшем успехе, каких-то потоках благополучия, как

выражается Сен-Симон. «Да, мой дорогой, целое созвездие над

головой этого человека. А сколько восторгов! О! Крайне любо

пытный феномен в естественной истории человечества. Тут уж

не власть, а цезаризм. Так обожествили в Сирии своего рода

церковного служку, Гелиогабала. Цезаризм! И как это пре

красно! Все — в нем, он все поглощает, ко всему применяется,

все пожирает: либерализм, республиканство, Римскую экспеди

цию и войну в Италии, все! Совсем как индусская богиня, кото

рой приносят цветы, человеческие жертвы, все... Просто вели

колепно!» < . . . >

20 мая.

Приезжает сегодня приятель — тот, у которого есть сестра

на выданье и сосед. Приезжает с печальной миной, за которой,

однако, угадывается радость, так солнце проглядывает сквозь

тучи. У его молодого друга скончался отец. Приятель мой уха

живал за больным, сидел ночами, оставался при нем до послед

него вздоха... Подробнейший рассказ, словно больничная за

пись. Ему, видно, все это интересно. А затем драматичность

всего происходящего — совсем как исполненный на органе отры

вок из «Трубадура», аккомпанирующий предсмертному хрипу.

Прерывая свой рассказ, где искреннего сожаления ни на

грош, он вдруг говорит вам: «Мне было так тяжело!» — и с сен

тиментальными ужимками добавляет, определяя высшую сте

пень растроганности: «Я даже не мог обедать!»

Но всего ужаснее, отвратительнее и тошнотворнее дальней

ший его рассказ о том, как он говорил сыну умершего об утеше

нии религии, как ссылался на бога, осуждающего самоубийство,

206

сколько расточал поучений, чтобы сохранить молодого человека

для жизни, вернее, спасти для сестры тридцать тысяч ливров

ренты, на которые метил.

Я думаю об этом бедном малом, потерявшем со смертью отца

все, — нет у него ни привязанностей, ни друзей, ни опоры,

один, без семьи, он плачет, приходит в отчаяние, пони

мая, насколько велика его утрата, не видя никого на земле,

к кому мог бы обратиться на «ты» и поделиться своим горем,

а около него только сей друг, который, пользуясь его скорбью,

смятением его чувств, влезает в дом, где лежит покойник, где

все в трауре, как входит в дом негодяй, чтобы изнасиловать

женщину.

Так поступать могут только католики... При развитом чув

стве чести, у всех — у язычника, еретика, человека безразлич

ного к религии — есть совесть, у этих же — отпущение грехов.

Решительно в современном буржуазном обществе же

нитьба — очень важное событие, и можно было бы написать

недурное произведение, хорошую драму, полную чувств и скеп

тицизма, под заглавием «Охота за невестой», начинающуюся,

допустим, беседой в клубе часа в два ночи между проиграв

шимся молодым человеком и ему подобными приятелями; пер

вая фраза — циничное восклицание: «На худой конец — можно

жениться!»

Живущих во время республики поражает, какое огромное

значение имели слова «королевская власть» в XVIII веке и до

какой преданности, а то и низости возвышались или опускались

люди во имя короля. Все это потому, что никто никогда не хо

тел судить об идеях прошедшего века, исходя из идей того же

века, — судят вечно на основании послевзятости более позднего

времени, своего времени. Так вот, быть может, через двести лет,

когда железные дороги сблизят языки и народности, когда все

увидят, сколько прекрасного, нелепого, бесчеловечного, фанати

чески глупого, мещански дурацкого, всенародно героического

было сделано во имя другого великого слова «Родина», — то

удивятся не меньше. <...>

Июнь.

Встретил в предисловии к одной работе о Сен-Жюсте до

вольно распространенное мнение о том, что Революция придала

достоинства писателям. Вот как? Только потому, что мы больше

не льстим какой-нибудь госпоже де Помпадур или министру?

207

Да, но мы вовсю льстим Солару, Миресу, добиваемся рукопожа

тия Леви; все увиваются вокруг издателей, издатель подсказы

вает сюжеты для романов: Ашетт заказывает Абу роман о вер

тящихся столиках! У Мюрже есть посвящения главарю теат

ральной клаки — Порше... Ну и достоинство!

А достоинство самого духа литературы и литературной со

вести!.. Вспомним хотя бы тот журнал, в котором Бюлоз и де

Марс * переписывают и перекраивают всех, даже Кузена и Виль-

мена... Достоинство! Ну нет, его не приобретешь по конститу

ции; кто к нему стремится, тот им и обладает, — знаю таких,

у которых его не обнаружишь, живи они хоть на самом острове

Утопия!.. <...>

12 июня.

Обед у Шарля Эдмона. — Две женщины ныне в моде среди

любителей театра и трущихся около литературы: первая из

них — любовница Марка-Фурнье, Жанна де Турбе. Марк-

Фурнье, живущий как отшельник, тратит примерно сто тысяч

франков в год на ее компанию; женщина, готовая, по словам

Сен-Виктора, строить глазки даже тарелке с котлетами; Ба-

рош — ее patito; и вторая — Шизетта, любовница Деннери, вла