И она «стара», как этот бог.

Конечно, это смех Галилея XX века. Это смех Оппенгеймера, познавшего цену «новой» нравственности.

Галилей не мог ее знать. Последствия его компромисса были не те, что теперь. Он терял нравственно, философски. Он терял в глазах толпы, ради которой был затеян этот спектакль.

Ибо это был спектакль. Прелатам нужно было формальное отречение Галилея, зачитывание бумаги, весь этот парад. Это было главное действие, рассчитанное на зрителей.

Это ради толпы все делалось, это на нее надо было произвести впечатление. А что думали при этом прелаты о вращении Земли, знал только бог.

Циники требовали цинического поступка. И Галилей кинул им эту кость. Они её приняли. И больше не трогали его науку.

Дело было не в истине, а во впечатлении. Дело было в условности, которую надо было соблюсти.

Так кажется нам из дали лет. Доступов Галилея с этого расстояния кажется, нам простой хитростью. Мы отвлекаемся от чувств Галилея, от трагической подоплеки комического.

История смеется над прелатами. История оправдывает Галилея. Но тогда смеялись прелаты. И старику, игравшему на сцене, и зрителям было не до смеха. Это была жизнь Галилея, это был его стыд, поругание его седой головы. И зто была цена его компромиссу.

Цена, которую платил Оппенгеймер, была выше.

В пьесе Брехта Галилея преследует тень Джордано Бруно. Он все время возвращается мыслью к «сожженному», как здесь называют Бруно, не произнося его имени.

Это — тень совести Галилея, это тоже цена, которую он готов уплатить.

Мы не знаем, думал ли об этом Галилей. Наверное, думал. Его поступок исторически следует за поступком Бруно. И отрекаться ему пришлось от того же, от чего Бруно не отрекся. Одна «ересь» ставилась им в вину: коперниковское учение о Земле и Солнце.

Галилей платил этим. Оппенгеймер платил Хиросимой. Тени тысяч сожженных витали над его совестью.

Ставки в игре повысились, и это была уже не игра, а жизнь. И платить в ней приходилось жизнями же. Пусть суд над Оппенгеймером был фарсом — за занавесом его игралась трагедия.

Это не была трагедия только Оппенгеймера или людей, близких ему. Это была трагедия мира, но главным ее лицом был по-прежнему один человек. На него ложилась тяжесть «старой» проблемы. Ему приходилось испытывать и давление совести и силу искуса, противостоящего ей.

И все решалось им одним, в его сердце, в его «я».

Его наука не могла помочь ему в этом. Она была безразлична к его решению. Она, как лошадь, ждала, когда он дернет вожжой. И куда он ей укажет, туда она и пойдет.

Оппенгеймер прекрасно понимал (как понимал это и Галилей), что его поступок не решит проблемы. Но он сказал «нет».

«Если бы я устоял, — кается брехтовский Галилей, — то ученые-естествоиспытатели могли бы выработать нечто вроде Гиппократовой присяги врачей — торжественную клятву применять свои знания только на благо человечества!»

Но и до и после отречения Галилей понимал, что его «нет» не могло стать общим «нет». Всегда нашлись бы люди, которые сказали бы «да». Вот если бы все в один день могли сказать «нет»! Но такого не бывает. Такого не может быть, и это реальность.

Велика моральная сила «нет», но у него есть и оборотная сторона — бессилие его. Потому что разные люди живут на земле.

И все-таки только сам человек остается надеждой на выход. Не вне себя, а в себе находит он решение «старой» проблемы.

«Решение этой проблемы — в сердцах людей», — настаивал Эйнштейн.

Сказанное однажды «нет» создает нравственное поле вокруг себя. Оно распространяется, как свет, оно проникает, оно облучает. Облучение это невидимо и неслышимо, но оно происходит. Оно увеличивает надежду.

Вот почему поступок Оппенгеймера, ничего не решивший, был решением проблемы. Он сделался нашим сознанием, нашей принадлежностью, он облучил мир так же, как атомная бомба.

В бессилии «нет» слышится призыв к силе. Это призыв на помощь, призыв одного ко всем, на который нельзя не откликнуться. Это «SOS» совести, терпящей бедствие.

Чем больше давление на эту совесть, чем сильней тяжесть, которая давит на человека извне, тем сильнее его сопротивление, тем выше эффект облучения. Тем ценней сам человек в век физики.

Чем могущественнее делается «новый бог» Фауста, тем громче слышны призывы Маргариты. Тем больше требуется от современного Фауста, чтобы их услышать.

Не от науки зависит сегодня судьба человека, а в судьбе человека — судьба науки. В «старой» проблеме заключена тайна мира, которую продолжает разгадывать человек.

Ослепленные успехами физики, люди решили, что сама физика даст ответы на старые вопросы. Появились надежды, что физики избавят мир от опасности. Что их наука механически приведет к моральному очищению. Взяв власть в свои руки, они покажут, как надо править справедливо.

И тут мы вспоминаем обещания Фауста. Мы вспоминаем, как он рассуждал о власти, когда готовился к ней. Фауст тоже надеялся на свой разум, на свое знание. И он же стал жестким и себялюбивым владыкой, как только обрел власть.

Что это — неизбежно? И все Фаусты, как только они окажутся наверху, превратятся в таких владык? Я не утверждаю этого. Гётевский Фауст поступил так. Он поступил так, потому что власть его была неограниченна. Он правил в несвободной стране. В свободной его бы просто выбросили из дворца.

Но там, где был Фауст, было так.

В несвободном обществе физик так же несвободен. Он несвободен от его искусов, его правил, его целей. Физика не излечивает его от этого. Бесстрашие перед лицом физических истин не делает его бесстрашным перед лицом правительства.

Вот что пишет об этом автор книги «Роберт Оппенгеймер и атомная бомба» М. Рузе: «Магнитофонные записи полицейских допросов Оппенгеймера в военной полиции показывают, что научная осведомленность сама по себе не придает твердости в любых условиях. Предположение, что ученые, как обособленный коллектив, когда-нибудь будут оказывать господствующее влияние на решение государственных вопросов, — химера, равно, как несправедливо взваливать на их плечи сверхчеловеческую ответственность, наподобие той, которую первобытные люди возлагали на магов и колдунов. Профессиональная деятельность ученых, как и деятельность других трудящихся, органически входит в структуру общества и находится под руководством политической силы».

После войны физики решили объединиться. Британский астроном Фред Хойл бросил лозунг: «Ученые всех стран, соединяйтесь!» Гейзенберг и Бор писали о международном ордене ученых, который не даст политикам использовать науку в своих целях.

Из этого ничего не вышло. Физики Запада оказались разъединенными, как и их правительства. А на процессе Оппенгеймера на стороне обвинения выступал «свой брат» — физик Теллер.

Теллер прямо говорил о служении сиюминутной политической цели, об интересах момента, требующих «обогнать русских».

Конечно, он служил не только ей. Это нужно было ему самому, его работе, его желанию сделать Н-бомбу. Но он находил им оправдание во внешней цели, в обстоятельствах. Он ссылался на обстоятельства, как Фауст кивал на свою «цель».

В сущности ему нужна была только его физика, его знание, его дело.

За спиной Теллера угадывались не одни теллеры. За ним стояли и те, кто — не выступая ни «за», ни «против» — поступал так же.

Да что там, сам Эйнштейн говорил, что политика преходяща, а формулы вечны.

Но тот же Эйнштейн выступил в печати с поддержкой Оппенгеймера, когда начался процесс. Их научные взгляды расходились, но в этот момент Эйнштейн и Оппенгеймер оказались на одной стороне.

Странный разлад, не правда ли? Человек, презирающий сиюминутность, вклинивается в сиюминутность. Он отрывается от своей физики, чтобы обнажить меч Дон-Кихота.

Однажды, прочитав роман о Галилее, Эйнштейн писал его автору: «Что касается самого Галилея, то я представлял его себе, конечно, совсем иным. Нельзя сомневаться, что он страстно добивался истины. Но, по-моему, трудно поверить, что он, будучи уже зрелым человеком, видел какой-то смысл в преодолении стольких препятствий ради того, чтобы сделать найденную им истину достоянием толпы, поверхностной и запутавшейся в своих мелочных интересах. Неужели эта задача была для него настолько важной, что он отдал ей последние годы жизни? Его вынужденное отречение, в сущности, не имело никакого значения, ибо каждому, кто искал истину, были доступны доводы Галилея и каждый, кто хоть немного разбирался в происходящем, должен был знать, что Галилей официально отрекся от своих идей только по принуждению, только под нажимом.