— Пожалуй, я выпью.

— Отлично.

— Кто этот человек?

— Ты его не знаешь.

— Откуда ты знаешь, что не знаю? Черт возьми, почему не сказать, кто он, и сберечь время? Вечно ты так. Я спрашиваю тебя о чем-то, ты отвечаешь, что я этого не знаю, или ходишь вокруг да около, или говоришь обиняками целый час, злишь меня — а потом наконец говоришь толком. Скажи сразу, обойдемся без всего этого.

— Ладно, скажу.

— Ну так говори же!

— Его зовут Уэстон Лиггетт.

— Лиггетт? Лиггетт. Уэстон Лиггетт. Так я его знаю.

— Не знаешь. Откуда тебе его знать?

— Я с ним незнаком, но знаю, кто он такой. Яхтсмен, был в Йеле известным гребцом. Очень компанейский. Да, и женатый. Я встречал в газете имя его жены. Что скажешь? Где вы были?

— В его квартире.

— В его квартире? Что, его жена любит девочек? — Теперь Эдди уже окончательно проснулся. — Она дала тебе это манто? Опять займешься этим?

— По-моему, ты отвратителен.

— По-твоему, я отвратителен. Вот оно что. Опять все начинается. Ты думала, у меня здесь кто-то есть, потому и пришла. Знаешь, где тебе место? В сумасшедшем доме. Туда помещают людей, не сделавших и десятой доли того, что ты. Вот, забирай свои паршивые деньги, свое треклятое виски и проваливай.

Глория не шевельнулась. Она сидела с таким видом, будто устала ждать поезда, и, казалось, не слышала Эдди. Но этот контраст ее настроения с живостью минуту назад не оставлял никаких сомнений в том, что она его слышала и что его слова вызвали эту перемену в ее настроении.

— Извини, — сказал он. — Глория, я очень виноват. Лучше бы мне перерезать себе горло, чем сказать такое. Ты веришь мне, правда? Веришь, что я сказал это только потому…

— Потому что так считал, — перебила она. — Нет. Миссис Лиггетт не лесбиянка, если тебе это интересно. Я отправилась в их квартиру с ее мужем и спала с ним. Она в отъезде. Я стащила манто потому, что он порвал мою одежду. Можно сказать, изнасиловал меня. Тебе это кажется забавным, но это правда. Видишь ли, есть люди, которые не знают обо мне столько, сколько ты. Я ухожу.

Он поднялся и встал перед дверью.

— Пожалуйста, — сказала она, — давай не устраивать борьбы.

— Сядь, Глория. Пожалуйста, сядь.

— Это бессмысленно, Эдди, я приняла решение. Ты не можешь быть моим другом, если бросаешь мне в лицо то, что я говорила тебе по секрету. Я говорила тебе больше, чем кому бы то ни было, даже своему психиатру. Но у него по крайней мере есть профессиональная этика. По крайней мере он не выходит из себя и не бросает все это мне в лицо. Я доверяла тебе, как другу, а…

— Ты можешь мне доверять. Не уходи. К тому же ты не сможешь выйти в эту дверь. Послушай, дорогая, сядь. — Эдди взял ее за руку, и она позволила подвести себя к стулу. — Сейчас позвоню одной знакомой девушке, я вчера провел с ней вечер, и попрошу принести сюда кой-какую дневную одежду. Она примерно твоего сложения.

— Кто эта девушка?

— Ты не можешь… ее зовут Норма Дэй. Студентка Нью-Йоркского университета. Очень симпатичная. Я позвоню, и она тут же придет. У меня все равно с ней свидание. Ладно?

— Угу. — Глория повеселела. — Пожалуй, я приму ванну. Можно?

— Конечно.

— Отлично, — сказала она. — Поспи.

Уэстон Лиггетт поднялся на платформу, вдоль которой выстроились автомобили, и, подойдя к началу, услышал шесть или семь гудков. Подъезжал фордовский микроавтобус. Вела его девочка, еще две девочки примерно ее возраста сидели на переднем сиденье. Лиггетт снял шляпу и помахал ею.

— Привет, красавицы, — сказал он и подошел к правой передней дверце. Сидевшая за рулем девочка обратилась к нему:

— Папа, это Джули Рэнд; это мой отец.

— Здравствуй, — сказал Лиггетт новой девочке, а потом обратился к сидевшей посередине: — Привет, Фрэнсис.

— Привет, мистер Лиггетт, — ответила та.

— Где Бар? — спросил он.

— Повезла маму в клуб. Мы все едем туда на обед. Садись, мы опаздываем.

— Нет, не опаздываем. Мама знает, что я должен приехать этим поездом.

— Все равно опаздываем, — сказала сидевшая за рулем Рут Лиггетт. — Мы всегда опаздываем. Как опоздал умереть покойный Джимми Уокер.

— О-хо-хо, — рассмеялась мисс Рэнд.

— Папа, эта дверца закрыта? — спросила Рут.

— Как будто бы. Да, — ответил Лиггетт.

— Она так дребезжит. Нужно сдать эту машину, пока можно хоть что-то получить за нее.

— Угу. Сдадим машину и продадим дом. Тебя это устроит?

— Ну вот. Вечно твердишь о том, какие мы разорившиеся. Притом при чужих.

— Кто здесь чужой? А, мисс Рэнд. Ну, она не совсем чужая, так ведь? Ты не дочь Генри Рэнда?

— Нет. Его племянница. Моим отцом был Дэвид Рэнд. Но я навещаю дядю Генри и тетю Бесс.

— Ну, в таком случае ты не чужая. Тебе нравится эта легковушка, правда?

— Папа, не называй ее легковушкой, — сказала Рут.

— Очень нравится, — ответила мисс Рэнд. — По-моему, она очень хорошая.

— О-о, какое криводушие! Не нравится ей эта машина. Она не хотела в ней ехать. Видел бы ты ее. Выйдя из дома, она взглянула на нее и сказала: «Мы в ней поедем?» Разве не так? Признайся.

— Да, я раньше ни разу не ездила в грузовике.

— В грузовике! — сказала Рут. — Разве в тех местах, откуда ты, нет микроавтобусов?

— Нет. У нас только настоящие легковушки.

— Она из… Рэнди, как называется это место?

— Уилкс-Барре, штат Пенсильвания.

— Замечательный город, — сказал Лиггетт. — Я хорошо его помню. Он неподалеку от Скрантона. В Скрантоне у меня много очень близких друзей.

— Знаете кого-нибудь в Уилкс-Барре? — спросила мисс Рэнд.

— Нет, кажется… Рут!

— Ему нужно было держаться на своей стороне дороги.

— Нельзя на это рассчитывать. Я не против лихачества, но только не тогда, когда в машине есть кто-то еще.

— Да он бы не задел меня.

— Это ты так думаешь. Неудивительно, что машина вся помята.

— Папа, вот в этом меня винить нельзя. Не так уж часто я вожу эту машину.

— Хорошо, признаю, что за эту машину ты не в ответе, но за «крайслер» в ответе ты. Сцепление пробуксовывает, потому что ты постоянно ездишь на нем. Крылья помяты.

— А кто его помял? Его — не их. Левое заднее крыло. Это случилось, когда «крайслер» вел кто-то другой, не я.

— Ладно, давай не будем об этом.

— Ну конечно. Я права. Поэтому и не будем об этом говорить.

— Это справедливо? Рут, разве я меняю тему, когда не прав? А?

— Нет, папочка. Это было несправедливо.

Рут протянула к заднему сиденью руку для пожатия. Лиггетт поцеловал ее.

— Ну, папа!

Другие этого не видели.

— Ш-ш-ш, — произнес он и молчал, пока они не подъехали к клубу. — Ну вот, мы на месте. Я пойду умоюсь. Через три минуты буду с вами.

В раздевалке Лиггетт вызвал звонком дворецкого и договорился о получении денег по двум чекам. Клубное правило запрещало обналичивать в день чек больше, чем на двадцать пять долларов, но Лиггетт проставил на них разные даты, и дворецкий, который проделывал это уже много раз, дал ему пятьдесят долларов. Лиггетт потратился на Глорию, потом оставил ей шестьдесят долларов и оказался без гроша. Он знал: Эмили сочтет странным, что он истратил так много за один вечер.

Лиггетт заказал хайбол[5] и, готовясь выпить, с удивлением подумал, что заставляет его быть таким чутким к Эмили, хотя он был уверен, что должен испытывать нежелание видеть ее. Однако видеть жену ему очень хотелось. Недоумевал, что заставило его поцеловать Рут руку. Он давно уже не делал этого и никогда не целовал ей руки так горячо и непроизвольно. Раньше это входило в их игру, где Рут изображала кокетливую девицу, а он — деревенского простака. Лиггетт направился в ресторан, где сидели остальные.

Он подошел прямиком к Эмили и поцеловал ее в щеку.

— Ого, кое-кто выпил хайбол, — сказала она.

— Кое-кому был необходим хайбол, — ответил Лиггетт. — Кое-кто страдал с похмелья и очень в нем нуждался. А как остальные? Коктейль, дорогая?