обширного педагогического плана7. Преподавание Жуковского, естественно,

приняло поэтический характер; оно отличалось тем же и впоследствии, когда он

стал наставником при дворе; таково уже было его общее направление. Обучая

других, он действительно сам учился и расширял круг своих познаний. Всякий

день он отправлялся пешком из Мишенского в Белев давать уроки или читать

вместе со своими ученицами лучшие сочинения на русском и иностранных

языках; девицы Протасовы более всего и с большим успехом занимались

немецким и французским. Потом живопись, словесность, история искусства

обогащали их вкус и познания. <...>

Это преподавание продолжалось около трех лет, и что оно было

небезуспешно, доказательством тому служат сами ученицы Жуковского, которые

впоследствии вступили в такой круг общества, где требования относительно

образованности были велики. Я имел счастие знать их обеих в цвете их жизни.

Хотя в течение многолетней врачебной практики я видел многих прелестных и

отлично образованных женщин в разных кругах общества, но образы Марии и

Александры Андреевн, преждевременно оставивших свет и друзей своих, живы в

моей памяти до старости. Вполне понимаю, как Жуковский всею душой

привязался к этим существам, из которых, казалось, он ни той, ни другой не давал

преимущества. Отношение его к ним было чисто братское; они употребляли

между собою простодушное "ты", тогда как матери их он оказывал сыновнее

почтение. <...>

Несмотря на полезную и приятную деятельность в Белеве и Мишенском,

где Жуковский окружен был родными, вполне уважавшими его труды в кругу

семейном и на поприще литературном, он чувствовал, однако, что-то грустное в

своем житейском положении; его душа не была удовлетворена. <...>

И вот Жуковский решился принять более деятельное участие в развитии

русской словесности, действовать на читателей не только произведениями

вдохновения, но возвысить дух публики к познанию истины, которая, по словам

его задушевного друга Карамзина, "одна служит основою счастия и

просвещения". Он принял на себя редакцию "Вестника Европы"8. Переселившись

в 1808 году в Москву, он вступил в среду практической жизни и срочной работы,

и здесь на время умолкают его жалобные песни. На прощание с своими

ученицами он написал к 15-й годовщине дня рождения старшей из них, Марии

Андреевны, аллегорическую повесть "Три сестры, видение Минваны"9. <...> В этом подарке ко дню рождения виднеется заря восходящего солнца

любви, которое освещало подчас счастливые дни нашего друга. Гении

Прошедшего, Настоящего и Будущего, введенные в область его поэтического

мира, встречаются с тех пор часто в его стихотворениях. Он намекает на счастие,

не обозначая его точнее. Но мы находим тому объяснение в статье, которую в то

же время он написал и напечатал в "Вестнике Европы" под заглавием "Кто

истинно добрый и счастливый человек?". Жуковский прямо отвечает: "Один тот,

кто способен наслаждаться семейственною жизнию!" В этом признании хранится

ключ к объяснению многих событий в жизни Жуковского. <...>

Мой друг, хранитель-ангел мой,

О ты, с которой нет сравненья.

Люблю тебя, дышу тобой;

Но где для страсти выраженья? <...>

1-е апреля был день ангела Марьи Андреевны Протасовой, той Минваны,

с которою, в ее 15-й день рождения, Жуковский простился, посвятив ей

аллегорическую повесть "Три сестры". Солнце нежной любви восходило на

небосклоне поэта! <...>

Этому возврату к музам мы обязаны целым рядом стихотворений, в

которых Жуковский является решительным приверженцем немецкой

романтической школы, отцом которой на Руси он иногда и называл себя. Однако

же мечтательность, чувствительность, меланхолия, встречаемые в его стихах, не

были в нем следствием подражания, но составляют выражение собственного его

настроения и следствие обстоятельств. Этот характер лиризма образовался у

Жуковского уже с юношества. Умственная возвышенность, нравственная красота,

идеальное благородство в сочинениях Шиллера привлекали Жуковского, и он

искренне полюбил этого поэта. В стихотворениях Гете он восхищался умением

автора в жизни и предметах материальных найти поэтические жемчужины и

вставить их в великолепную оправу. С Шиллером он, наверное, подружился бы на

всю жизнь, если б имел возможность с ним познакомиться. В Гете он не мог

надивиться его строгой красоте, подобно тому как удивляешься красоте

мраморной античной статуи. <...>

Между тем Екатерина Афанасьевна Протасова задумала строить в своей

деревне, Муратове, жилой дом.

Жуковский сделал план этому строению и взял на себя заведование

работами. Для этого он купил маленькую, смежную с Муратовом, деревню за

доставшиеся ему от Буниных 10 000 р. и переселился теперь в свой собственный

Тускулум10, где часто навещали его подруги детства, девицы Юшковы и

Протасовы. Завелись у него и новые знакомства с соседями Орловской губернии;

таким образом, около Жуковского вскоре составилось общество11, отличавшееся

образованностью и веселым характером. Верстах в 40 от Муратова жила в

деревне Черни фамилия Плещеевых. Владелец Черни, А. А. Плещеев, был

настоящий образец русского помещика начала XIX столетия. Страстный

любитель музыки, игравший на виолончели, он перелагал на ноты романсы,

которые отлично пела сама Анна Ивановна Плещеева. На домашнем его театре

представлялись комедии и оперы, им самим сочиненные и положенные на

музыку. <...>

Конечно, и Василий Андреевич участвовал в этих художественных

увеселениях; словом, здесь, в глуши России, в Орловской губернии,

осуществилось то, что Гете в то самое время представлял в известном своем

романе "Wilhelm Meister" {"Вильгельм Мейстер" (нем.).} и что он видел при

изящном и просвещенном дворе в Веймаре.

У Жуковского, мать которого умерла в одно почти время с Марьей

Григорьевной Буниной12, грустное настроение сменилось веселою бодростью и

любовью к жизни. Ученицы его, Марья и Александра Андреевны Протасовы,

достигли 17- и 15-летнего возраста. Они выросли под строгим надзором вместе с

ними образовавшей себя матери "на лоне дремлющей природы" и могли, при

необыкновенной своей восприимчивости к научным и изящным впечатлениям,

свободно развивать свои дарования. Кто станет удивляться, что у Жуковского то

самое расположение, зарю которого мы уже заметили как предвестницу

восходящего солнца любви, потребовало непременно какого-нибудь обнаружения

или проявления? Тогда только возникла у него мысль о женитьбе на Марье

Андреевне Протасовой. Но долго он хранил в глубине души это желание, ни с кем

не говорил об этом ни слова и чувства свои передавал только в стихах и

посланиях к друзьям:

Есть одна во всей вселенной --

К ней душа и мысль об ней;

К ней стремлю, забывшись, руки --

Милый призрак прочь летит.

Кто ж мои услышит муки,

Жажду сердца утолит!

Не много людей осталось в живых из тех, кто знал лично предмет этой

жалобы; но пусть незнавшие угадывают из следующих стихов, что это было за

создание, которое заполнило душу Жуковского святынею смиренной любви. Он

пишет Батюшкову:

И что, мой друг, сравнится

С невинною красой?

При ней цветем душой! <...>

В этих словах, в которых не знающие обстоятельств видели одну