он все не объяснялся с нею, то взаимные отношения между ними сделались
какими-то неловкими. Он хотел заниматься, как в прежние времена, "но без
душевного спокойствия нельзя трудиться", писал он к Авдотье Петровне. Словом,
он не видел исхода из горестного своего положения. Быть может, никто о том не
догадывался; но в дневнике своем, когда он в тишине ночи давал простор своим
мечтам, мы видим его душевную скорбь и сочувствуем ей. <...>
Но все-таки весь 1813 год прошел в смене порывов надежды и отчаяния.
Тут он через Анну Ивановну Плещееву в первый раз объяснился с Марьей
Андреевной. Мать, узнав об их объяснении, сильно разгневалась, и в семействе
последовали горькие сцены.
В конце 1813 года новое лицо явилось в кругу обитателей Муратова и
Черни. Это был Александр Федорович Воейков. Жуковский знал его как
сочинителя остроумных критик и сатирических стихов, которые печатались в
разных журналах, в том числе и в "Вестнике Европы". Воейков имел некоторую
литературную известность, и публика благосклонно принимала его колкие
сочинения. Приехав в Муратово и поселившись на короткое время у Жуковского,
он отрекомендовался также в семействах Протасовой, Плещеевых и др. Благодаря
своей любезности, ловкости и остроумию, он, хотя не имел никакой наружной
привлекательности, вскоре освоился в скромном кружке, нам уже знакомом. Он
умел выставить себя на первый план, занимательно рассказывая о своих
путешествиях на Кавказе и в других местностях России, так что Жуковский,
изображая эти рассказы еще более светлыми красками, составил длинное свое
"Послание к Воейкову", в котором наш поэт говорит:
Ты был под знаменами славы. <...>
Добродушный Жуковский, который умел замечать только хорошие
свойства в характере своих знакомых, не мог, однако же, в самом начале своего
послания не проронить следующих слов, как бы невольно руководимый
нравственным чутьем:
Добро пожаловать, певец,
Товарищ-друг, хотя и льстец,
В смиренную обитель брата. <...>
От Воейкова не могли ускользнуть отношения Жуковского к Марье
Андреевне, и он, будто принимая дружеское участие в них, написал тайком в его
дневнике несколько стихов, касающихся этих отношений. Жуковский, вместо
того чтобы дать строгий выговор лазутчику чужих книг, написал:
Да кто, скажи мне, научил
Тебя предречь осьмью стихами
В сей книге с белыми листами
Весь сокровенный жребий мой?
Он даже обещал подарить ему этот дневник, когда тетрадь будет
написана. Но это обещание осталось неисполненным, ибо спустя несколько
месяцев, когда Воейков попросил руки Александры Андреевны Протасовой и
вопреки всем предостережениям стал всемогущим у Екатерины Афанасьевны, то
он с надменностию начал преследовать своего гостеприимного хозяина16.
Жуковский удалился на время в Чернь к друзьям своим, Плещеевым. Ободренный
советами Лопухина и письменными отзывами знатных духовных лиц из С.-
Петербурга и Москвы, он поехал в апреле с Плещеевым в Муратово, чтобы
попытать еще раз счастья у Екатерины Афанасьевны, которую некоторые
знакомые взялись расположить в его пользу. Но она сдаться на представления не
могла и осталась при своих взглядах внешнего формализма, а ходатаи изменили
Жуковскому.
"С полною доверенностью, -- пишет он 16-го апреля 1814 года к Авдотье
Петровне, -- я сунулся было просить дружбы там, где было одно притворство, и
меня встретило предательство со всем своим отвратительным безобразием".
На дороге, ночуя у одной родственницы, он узнал, что Воейков посватался
за Александру Андреевну, что свадьба уже назначена на 2-е июля и что после
свадьбы все едут в Дерпт.
"Я поглядел на своего спутника, больную, одержимую подагрой надежду,
которая скрепя сердце тащится за мною на костылях и часто отстает. "Что
скажешь, товарищ?" -- "Что сказать -- нам не долго таскаться вместе по белому
свету. После второго июля, что бы ни было, мы расстаемся"". <...>
Оставаться долее в Муратове было нестерпимо. И когда Воейков 30-го
августа, в день своих именин, которые праздновались в Муратове, позволил себе
презрительно обращаться с Жуковским и не был унят Екатериной Афанасьевной,
то наш друг решился совсем покинуть свое местопребывание в соседстве с
Муратовой и поселиться в Долбине, у искреннейших друзей его и Марии
Андреевны -- у Анны и Авдотьи Петровны. Здесь он начал жить, как в
добровольном изгнании, со всеми пенатами своего потерянного рая, и сочинил
целый ряд прекраснейших баллад, посланий и других стихотворений, которые он
сам и его подруги назвали "Долбинскими стихотворениями"17. Тетрадь их,
напечатанная в "Русском архиве" за 1864 год, содержит в себе только, так сказать, домашние стишки, и то не все, для печати они назначены не были, но из них
видно, какой целительный бальзам для сердечной раны Жуковского сумели
составить долбинские жительницы и как нежная их дружба сохранила для
русской словесности нашего лучшего лирического поэта, и притом поэта,
исполненного благороднейшим патриотизмом, в высшем смысле этого слова.
Итак, простясь с надеждою, которую Жуковский, однако, не переставал
лелеять в сердце, он мало-помалу начал приноравливаться к обстоятельствам и к
окружающим его людям. Шуточная и серьезная переписка в стихах, равно как
возвышенные творения и переводы долбинские, содержат в себе богатый
материал для биографа, а в изложенных нами событиях заключается их лучший
комментарий. <...>
Выбор стихов для перевода в точности соответствует настроению духа
Жуковского. Таковы, например, "Путешественник" Шиллера и "Алина и Альсим"
Монкрифа.
Свадьбу Александры Андреевны, назначенную в июле месяце, пришлось
отложить, потому что на приготовление приданого недоставало самого
существенного -- денег. И вот Жуковский продал свою деревню возле Муратова
одному соседу и все деньги, 11 000 рублей ассигнациями, отдал в приданое своей
племяннице и еще с восторгом благодарил Екатерину Афанасьевну за принятие
этого подарка. <...>
К 25-му декабря 1814 года было назначено праздновать воспоминание
избавления церкви и державы Российской от нашествия галлов и с ними
двадесяти языков. Жуковский начал писать для этого праздника и кончил в
Дерпте стихи "Певец в Кремле". В них представлен певец русских воинов,
возвратившийся на родину и поющий песнь освобождения в Кремле, среди
граждан московских, ввиду жертвы, принесенной за отечество, и в тот самый
день, когда торжествующая Россия преклоняет с благодарностью колени пред
Промыслом, спасшим через нее все народы Европы и все блага свободы и
просвещения.
Как ни благозвучны стихи "Певца в Кремле" и как ни разнообразны
соответствующие обстоятельствам мысли и картины, но, читая эти стихи,
чувствуешь в них что-то искусственное и некоторый недостаток сердечной
искренности. Песнь певца в Кремле течет медленно, как широкий поток лавы,
который светится пурпурным блеском лишь впотьмах. И немудрено! Жуковский
начал свою кремлевскую песнь в Волхове:
"Но здесь не Долбино, -- пишет он к Авдотье Петровне, -- не низкий
уголок, где есть бюро и над бюром милый ангел, не сижу и в долбинском доме
подле ваших детей, возле моей шифоньеры, где лежат Машины волосы, глядя на