утешителя, друга, брата. Милый Базиль! Ты будешь жить с ней, а я получу право

иметь и показывать тебе самую святую, нежную дружбу, и мы будем такими

друзьями, какими теперь все быть мешает. Не думай, ради Бога, чтобы меня кто-

нибудь принуждал на это решиться. <...>"

Легко себе представить, какое впечатление эти письма сделали на бедного

нашего друга. Он не верил тому, что Мария Андреевна решилась идти замуж

добровольно, без принуждения; он подозревал Екатерину Афанасьевну в том, что

она была единственною виновницей жертвы дочери. Он оспаривал все уверения

Марии Андреевны и умолял ее по крайней мере отсрочить свое решение еще на

год:

"Я сам люблю Мойера; я видел его во все минуты прекрасным человеком,

я почитаю его способным дать тебе счастие. Но я прошу одного, не по

принуждению, свободно, не из необходимости, не для того только, чтобы бежать

из семьи и где-нибудь найти приют. Вот мысль, которая убивает меня".

Переписка эта, в 70 мелко написанных страниц в четверку25, носит на

себе отпечаток сильнейшего душевного волнения и исполнена чувств и мыслей,

выраженных со всею силою пламенной страсти языком, подобного которому не

могло бы создать никакое искусство. Как переписка Шиллера и Гете с любимыми

ими женщинами в немецкой литературе, так переписка Жуковского с Марией

Андреевною и ее матерью, хранимая, как драгоценное сокровище, у Авдотьи

Петровны Елагиной, могла бы занять почетное место в литературе русской; она

пленила бы каждого как наружною, так и внутреннюю своей прелестью.

Наконец, не будучи в состоянии представить себе, что дерптские события

произошли именно так, как писала Мария Андреевна, Жуковский решился сам

ехать в Дерпт и лично удостовериться в случившемся. В январе он прибыл туда и,

к удивлению своему, нашел все в другом виде, чем представляла ему испуганная

фантазия. После различных объяснений друг наш вышел победоносным героем из

прискорбной борьбы между сердцем и рассудком. <...>

Таков был результат поездки Жуковского в Дерпт. В Петербурге кое-как

он занимался работами и перепискою с знакомыми и развлекался в кругу

любезных арзамасцев, в котором даже казался веселым; а в ночную пору писал

стихи:

Кто слез на хлеб свой не ронял,

Кто близ одра, как близ могилы,

В ночи, бессонный, не рыдал,

Тот вас не знает, Вышни силы?!26

или еще:

Прошли, прошли вы, дни очарованья!

Подобных вам уж сердцу не нажить!

Ваш след в одной тоске воспоминанья;

Ах, лучше б вас совсем мне позабыть!

К вам часто мчит привычное желанье,

И слез любви нет сил остановить!

Несчастие -- об вас воспоминанье,

Но более несчастье -- вас забыть!

О, будь же, грусть, заменой упованья;

Отрада нам -- о счастье слезы лить;

Мне умереть с тоски воспоминанья!..

Но можно ль жить, увы! и позабыть?!27

Как мощная горная река, промчавшись с ревом и пеною сквозь скалистые

ущелья, величественно струится по плоской равнине к морю и в хрустальной

глубине своей отражает мирные берега и голубое небо, -- так отныне

направляется и жизнь нашего друга. "Роман моей жизни кончен; начну ее

историю", -- говаривал он нередко. В апреле 1816 года мы находим его опять в

Дерпте.

"Все идет довольно тихо, -- пишет он в Долбино, -- историй нет, с

Мойером мы совершенно согласны в образе мыслей и чувств. Между нами нет ни

малейшей принужденности, ни малейшего недоразумения, мы говорим свободно

о нашем общем деле, о счастии Маши. Такой черты довольно, чтобы дать понятие

о его характере". <...>

Свадьбу Марии Андреевны отложили до будущего (1817) года, и

Жуковский спешил к Рождеству 1816 года в Петербург. Министр народного

просвещения, князь А. Н. Голицын, поднес экземпляр стихотворений Жуковского

государю, изложив притом заслуги Жуковского в отношении русской словесности

и личные его обстоятельства. И действительно, по словам Плетнева, в России

никогда молодое поколение не увлекалось такою пламенною любовью за

образцом своим, как это ощутительно было в ту эпоху. Только и говорили что о

стихах Жуковского, только их и повторяли наизусть. <...>

Баллада "Вадим", по словам Плетнева, "останется в литературе нашей

самым живым, самым верным отголоском прекрасной души поэта, когда все

лучшие двигатели вдохновения -- молодость, любовь, чистота, набожность и сила

-- совокупно в ней действовали"28. Множество поэтических мыслей Жуковского,

набросанных в этой балладе, отзывались впоследствии времени в его письмах, в

его стихотворениях, даже в лебединой его песне, в "Агасфере". Как некогда

"Певец во стане русских воинов" встретил в патриотизме общества сильнейший

отголосок, так точно и стихи "Вадима", полные мечтаний о чудесах, вере и любви, сделали глубокое впечатление на сердца, успокоившиеся после окончания войны

и вновь приобретшие восприимчивость к романтическому настроению.

Идеальность осветила еще раз, хотя на короткое время, тогдашнее общество,

недавно так мастерски очерченное графом Л. Толстым в романе "Война и мир".

Войдет ли когда-нибудь эта идеальность снова в жизнь? Бог знает. <...>

Жуковскому никогда не приходила мысль связать себя с императорским

двором другими узами, кроме уз благодарности и признательности; но судьба

устроила иначе. Под конец 1817 года он был избран учителем русского языка при

великой княгине Александре Федоровне... Все его планы переселения в Дерпт или

Долбино были отодвинуты в дальнее будущее. В январе 1818 года он отправился

в Петербург. <...>

Новая жизнь стала Жуковскому по сердцу; он не только нашел себе

деятельность, соответствовавшую его вкусам, дававшую ему довольно времени

предаваться и поэтическому творчеству, но нашел еще и то, чего тщетно искал в

семье Екатерины Афанасьевны Протасовой, -- искренность, как то казалось ему,

семейного круга, теплое расположение к себе. <...>

Так, друг наш принял свою учительскую должность не как слуга,

оплачиваемый за свои труды, а как поэт, который с полною любовью берется за

свой священный подвиг29. И встретил он, правду сказать, в своей высокой

ученице такую же поэтическую и романтическую душу. Задача Жуковского не

могла состоять единственно в том, чтобы познакомить великую княгиню с

грамматическими формами русского языка (он сочинил именно для нее русскую

грамматику, напечатанную на французском языке только в десяти экземплярах);

ему надлежало открыть перед своею ученицей в языке и в литературе новой ее

отчизны такие же сокровища и красоты, какие она находила в своем родном

языке. Она так же, как все юное поколение в Германии, после освобождения от

французского ига, восторженно любила стихотворения отечественных поэтов и

родной язык. Никто лучше Жуковского не мог служить посредником между

немецкою словесностью и русским двором. Присутствие славного русского поэта

при дворе немало содействовало тому, что в высшем обществе стали более, чем

прежде, заниматься русскою литературой и говорить на отечественном языке.

Блудову поручено было переложить на русский язык все дипломатические

документы с 1814 года, написанные по-французски, и он должен был, с помощью

Карамзина и Жуковского, создать для того новый язык или по крайней мере найти

в русском языке соответствующие выражения. Перевод славянской Библии на