понравилась Жуковскому и показалась ему исполненною выражения; но, кажется,

-- предмет ее был ему просто более симпатичен, чем у Карла Дольче:

"Это Христос, несущий крест, вместе с разбойниками, окруженный

толпою зрителей и стражей, и в толпе Богоматерь. Разбойников гонят, и один

отбивается с отчаянием. Спаситель утомлен. Богоматерь обессилена горестью, ее

несут почти на руках, и вот самая трогательная черта: подле Богоматери стоит

женщина с младенцем на руках; но эта женщина, будучи матерью сама, чувствует

страдание другой матери и целует тайком ее руку, чтобы облегчить для себя

чувство сострадания"34.

Мнение Жуковского о Рафаэлевой Мадонне давно известно в русской

литературе, равно как и описание видов Саксонской и настоящей Швейцарии35;

это описание не пространно, но Жуковский не мог включать подробности в свои

письма, и хорошо сделал, ибо под впечатлением чудесной природы он написал и

подарил русской словесности "Шильонского узника" Байрона и значительную

часть "Орлеанской девы" Шиллера; кроме того, он приготовился к переводу

"Вильгельма Телля"36.

Возвратись из путешествия по Швейцарии в Берлин, он получил

позволение остаться там до января 1822 года. Здесь он окончил "Орлеанскую

деву". Он был доволен своею работой, но жалел, что не мог прочитать ее

долбинскому своему ареопагу37. Проезжая через Дерпт, он восхищал здесь

родных чтением некоторых отрывков своей драмы; в Петербурге "ценсура, --

пишет он в Долбино, -- поступила с ней великодушно, quant à l'impression {что

касается впечатления (фр.).}, и неумолимо, quant à la représentation {что касается

представления (фр.).}! Все к лучшему: здешние актеры уладили б ее не хуже

ценсуры!"38.

Вскоре по возвращении в Петербург Жуковский задумал отпустить на

волю крепостных людей, которые некогда были куплены на его имя

книгопродавцем И. В. Поповым.

"Я не отвечал еще Попову, -- пишет он в июле 1822 г. к Авдотье Петровне,

-- думаю, что он на меня сердится, и поделом! Он даже мог вообразить, что я хочу

удержать его людей за собою. Это, с одной стороны, и правда! Я желаю купить их

и дать им волю. Другим нечем мне поправить сделанной глупости. Прежде,

может быть, я и согласился бы их продать, теперь же ни за что не соглашусь.

Итак, милая, узнайте, какую цену он за них полагает. Заплатить же за них ему не

могу иначе, как уступив часть из тех денег, которые вы мне должны; в таком

случае вам должно будет дать ему вексель, вычтя из моей суммы то, что будет

следовать. Прошу вас все это с ним сладить, и как скоро кончите, то пускай он

моим именем даст этим людям отпускную, или если нельзя этого сделать в

Москве без меня, то пускай пришлет сюда образец той бумаги, которую мне

надобно написать и подписать. Я все здесь исполню. Прошу вас поспешить

несколько исполнением этой просьбы. Дело лежит у меня на душе, и я виню себя

очень, что давно его не кончил. Приложенное письмо отдайте Попову".

Заплатив Попову 2400 руб., Жуковский и другому крепостному семейству

хотел дать свободу39.

"Я желаю, -- писал он, -- дать такую же отпускную моему белевскому

Максиму40 и его детям. Прилагаю здесь записки об их семействе; но для этого

надобно мне иметь купчую, данную мне на отца Максимова тетушкой Авдотьей

Афанасьевною. Эта купчая мною потеряна; а совершена она была в Москве в

1799, или 1800, или в 1801. Прошу любезного Алексея Андреевича взять на себя

труд -- достать мне из гражданской палаты копию сей купчей за скрепою

присутствующих, дабы я мог здесь написать отпускную. Да нельзя ль уже и

форму отпускной прислать, на всех вместе, дабы мне здесь никаких хлопот по

этому не было; в противном случае, опять отложу в длинный ящик, и мой

несчастный Максим будет принужден влачить оковы эсклава. Похлопочите об

этом, душа! А в заплату за этот труд посылаю вам экземпляр своего нового

сочинения, не стихотворного и даже не литературного, нет, -- Виды Павловска,

мною срисованные с натуры и мною же выгравированные a l'eau forte. Этот талант

дала мне Швейцария. В этом роде есть у меня около осьмидесяти видов

швейцарских, которые также выгравирую и издам вместе с описанием

путешествия, если только опишу его".

В другом письме Жуковский сердечно благодарит А. П. Елагину за

исполнение его поручений. "Очень рад, что мои эсклавы получили волю!" В том

же письме он извещает, что не мог целиком освободить из оков ценсуры перевод

известных стихов Шиллера "Drei Wörter des Glaubens" ("Три слова веры"); а без

второй строфы:

"Der Mensch ist frei geschaffen, ist frei,

Und wäre er in Ketten geboren" (*)41, --

(* Человек создан быть свободным, и он свободен, Даже если бы он

родился в цепях (нем.).)

он не хотел печатать их. Вот поступки, которые заслужили ему в ту пору в

высших кругах общества название страшного либерала, якобинца! С 1820 года А.

Ф. Воейков, оставив профессорскую должность в Дерпте, переселился на службу

в Петербург. Жуковский обрадовался прибытию любезной племянницы,

Александры Андреевны, и, конечно, приютил ее у себя; но вскоре после того он,

как мы видели, уехал в Берлин. По возвращении из чужих краев, он поселился с

семейством Воейкова против Аничкова дворца на Невском проспекте42. Лето

1822 года провел он в Царском Селе вместе с Екатериной Афанасьевною

Протасовой, которая приехала из Дерпта на время родин дочери. Все они были

счастливы вместе. "Depuis que je suis avec Joukoffsky, небо расцвело, -- пишет

Александра Андреевна Воейкова к Авдотье Петровне, -- и Италии не надо; mais

nous vivions à reculons, et à tel point, que souvent des heures entières nous nous

rappelons les bons mots du défunt Варлашка -- et cela vaut mieux pour tous les deux

que la réalité, et surtout l'avenirs" {С тех пор как я с Жуковским... но мы живем

прошлым, и настолько, что часто целыми часами вспоминаем словечки покойника

Варлашки -- и это стоит для нас обоих больше чем реальность и тем более чем

будущее (фр.).}*. <...>

У Жуковского не было определенного дня, в который собирались бы к

нему друзья, но вообще они посещали его часто; благодаря присутствию такой

любезной, изящной, остроумной хозяйки дома, какова была Александра

Андреевна Воейкова, он мог доставить друзьям своим и удовольствия

занимательной дамской беседы. Наместо арзамасских литературных шалостей

установились у него литературные сходбища при участии любезных женщин.

Большая часть старых друзей были женаты, только Жуковский, Александр

Иванович Тургенев и Василий Алексеевич Перовский составили холостой

центральный кружок, около которого группировались молодые расцветающие

таланты: поэты, живописцы, дилетанты музыки. Их поощряла и любезность

остроумной Александры Андреевны, и благосклонность добродушного

Жуковского в сообщении своих работ. Многие послания, романсы и стихи,

посвященные Александре Андреевне Воейковой, читались здесь впервые. Слепой

Козлов был у них принят и обласкан, как родной; Батюшков, Крылов, Блудов,

Вяземский, Дашков, Карамзин, словом, весь литературный цвет столицы охотно

собирался в гостиной Александры Андреевны, в которой Жуковский пользовался

властию дяди. Сорокалетний день рождения своего (29-го января 1823 года) он

праздновал окруженный множеством друзей и подруг. С арзамасским юмором он

объявил, что теперь поступает в чин действительных холостяков, но шутками