становилось все душнее, скучнее и грустнее за границей, тем более что он не мог

еще дать себе ясного отчета о настоящей причине своей душевной скорби, о

разладе в его религиозных понятиях. Вдруг, в конце февраля 1846 года, Гоголь

опять является во Франкфурте, расстроенный телом и духом; он приписывает

поветрию этого года то, что было, может быть, господствующим недугом в

кружке друга его Жуковского. <...>

Можно себе представить, что присутствие больного друга тоже не

развеселило Жуковского. К счастию, к нему явился А. И. Тургенев и немного

разогнал мрачные тучи в доме поэта. В апреле наш друг был бодр духом и

принялся писать кое-какие "Размышления"67. Ему опять было предписано врачом

ехать с женою на лето в Швальбах, куда в июле заехал к нему на несколько дней и

Гоголь. Но Жуковскому эти воды принесли мало пользы; зато по возвращении во

Франкфурт два приятных известия из России расшевелили его немного: одно -- о

помолвке Екатерины Ивановны Мойер68 за сына А. П. Елагиной, Василия

Алексеевича, а другое -- о пребывании императрицы Александры Федоровны в

Германии на пути ее в Палермо. Он тотчас собрался с женою и дочерью в дорогу

навстречу государыне и ожидал ее в Нюренберге. Узнав, что она не остановилась

в этом городе и пробудет только некоторое время в Берлине, Жуковский отвез

жену и дочь в город Гоф и, оставив их там, отправился в Берлин. Из Нюренберга

он успел 4/16 сентября 1845 года написать к Е. И. Мойер и В. А. Елагину

поздравление их с помолвкой и притом высказал свои мысли о женитьбе. <...>

Остается дополнить эту картину описанием того, как во Франкфурте

праздновали день свадьбы Е. И. Мойер. Перед нами пять писем об этом предмете

на разных языках (на русском, французском и немецком) к разным лицам в

Бунино. Правду сказать, содержание их одно и то же, но это-то более всего и

характеризует настроение духа в доме нашего друга. В то время, когда, как

думали Жуковские, происходило венчание Екатерины Ивановны и Василия

Алексеевича в бунинской церкви, -- и Василий Андреевич, и жена его, и дети их

молились на коленях за счастие новобрачных, читали те места из Св. Писания,

которые по церковному обряду произносятся при совершении таинства, и после

того, уже по-немецки, то, что для благочестивых католиков предписано читать на

11/20 января. Еще в шесть часов утра на этот день Жуковский писал Екатерине

Ивановне, благословляя вступление ее на путь супружеской жизни, "ведущий к

Спасителю прямее другого, потому что мы на нем короче узнаем то добро, какое

в душе нашей есть, и то зло, какое надобно из ней истребить; потому что на нем

более, нежели на каком другом, встречаются те испытания, какие наиболее

стремят нас к вере, знакомят нас с упованием на помощь свыше, учат смирению,

наполняют сердце преданностию к воле Божией". К этим словам умиления

Жуковский считает, однако, нужным прибавить:

"Но обманывать себя не надобно! Только начнется для тебя настоящая

работа жизни: семейная жизнь есть беспрестанное самоотвержение, и в этом

самоотвержении заключается ее тайная прелесть, если только знает душа ему

цену и имеет силу предаться ему (и эта сила нужна гораздо более в мелких,

ежедневных обстоятельствах, нежели в высших, редких). Тебя, однако, милая

Катя, такая школа устрашать не может: ты уже с успехом прошла ее нижние

классы и теперь переведена в верхний класс с хорошими предварительными

знаниями, с большою охотою учиться и доучиться ей с большим естественным

для того талантом, так что я могу, не опасаясь ошибиться, тебе предсказать, что

со временем ты будешь весьма порядочным профессором своей науки, в чем,

конечно, мой почтенный крестник тебе не уступит: он поможет тебе заслужить и

получить профессорское звание" -- и т. д.

В заключение письма своего Жуковский, уже шутя, приводит несколько

строк из переводимого им Гомера. Гомер, говорит он, "зная, как поэт, все

предвидящий и все знавший, что некогда переведена будет мною его "Одиссея",

зная также и то, что в то время, как я буду ее переводить, должен будет жениться

мой крестник, вот что сказал он, обращаясь мысленно к невесте этого крестника,

которую на всякий случай назвал Навзикаей:

О, да исполнят бессмертные боги твои все желанья,

Давши супруга по сердцу тебе с изобилием в доме.

С миром в семье! Несказанное там водворяется счастье,

Где однодушно живут, сохраняя домашний порядок,

Муж и жена, благомысленным людям -- на радость, недобрым

Людям -- на зависть и горе, себе -- на великую славу".

<...> Хотя Жуковский и остался за границей для окончания перевода

"Одиссеи", но не имел ни охоты, ни сил приняться за эту работу. Из написанных

им в это время вышеупомянутых "Размышлений" видно, что душа его по-

прежнему была занята религиозными и отчасти философскими мыслями, 1846-ой

год был для Жуковского особенно тяжел. А. И. Тургенев, друг его молодости,

провел некоторое время под его кровлею как будто для того только, чтобы

проститься с ними и оставить семейству Жуковского живое воспоминание о себе:

приехавши в Москву, он заболел и внезапно умер. Из круга дюссельдорфского

знакомства Жуковского скончался некто г. Овен, друг Рейтерна, и, кроме того,

Радовиц лишился своей единственной пятнадцатилетней дочери. Кончина ее

глубоко поразила сердце отца и матери и возбудила истинное сожаление во всем

семействе Жуковского. Наконец, в марте месяце, через шесть недель после

свадьбы сына, скончался в Москве муж Авдотьи Петровны, Алексей Андреевич

Елагин; эти утраты в кругу близких вызывают в Жуковском мрачные мысли о

возможности близкой кончины, и он пишет свое завещание. К тому же тревожила

Жуковского и усиливающаяся болезнь Гоголя, жившего в Риме, а многие

выражения его в "Переписке с друзьями" возбудили в Василии Андреевиче

беспокойство о душевном состоянии друга. "Последняя половина 1846 года была,

-- как пишет сам Жуковский ко мне, -- самая тяжелая не только из двух этих лет,

но из всей жизни! Бедная жена худа, как скелет, и ее страданиям я помочь не в

силах: против черных ее мыслей нет никакой противодействующей силы! Воля

тут ничтожна, рассудок молчит". <...>

Сопровождая Елизавету Алексеевну в Эмс, Жуковский имел удовольствие

прожить здесь под одною кровлею с А. С. Хомяковым. "Хомяков -- живая,

разнообразная, поэтическая библиотека, добродушный, приятный собеседник, --

пишет Жуковский к князю Вяземскому. -- Он мне всегда был по нутру; теперь я

впился в него, как паук голодный в муху: навалил на него чтение вслух моих

стихов; это самое лучшее средство видеть их скрытые недостатки; явные все

мною самим были замечены, и, сколько я мог, я с ними сладил. К нам подъехал и

Гоголь на пути своем в Остенде, и мы на досуге триумвиратствуем".

Жуковский занялся в это же время подготовлением нового издания своих

стихотворений, и среди этих занятий душа его как будто помолодела на несколько

десятков лет. После окончания лечебного курса в Эмсе, который имел

благотворное влияние на Елизавету Алексеевну, Жуковский снова переехал на

свою зимнюю квартиру во Франкфурт; около этого времени он послал несколько

повестей и первые двенадцать песен "Одиссеи" в Петербург для цензурования и

длинное письмо к Гоголю для помещения в "Москвитянине"69. Граф Уваров

предполагал тогда праздновать 50-летний юбилей литературной деятельности

Жуковского, но так как Жуковский не приехал в Россию, то и юбилей его не