окончания, и мне приготовлять свои на нее замечания, по которым буду с

смиренною покорностию делать свои поправки. Я уверен тоже, что, если Бог

продлит жизни, ты мне поможешь и курс мой учебный привести в большее

совершенство и что он пригодится если не старшим из семи твоих крикунов, то по

крайней мере последним четырем. Об этом поговорим при свидании. Помоги Бог

нам возвратиться на родину!" <...>

Жуковский так торопился возвратиться в Россию, что отложил даже

купание в Остенде и хотел поспешить из Баден-Бадена, через Дрезден,

Кенигсберг, Ригу, скорее в Дерпт, где поручил мне непременно нанять квартиру;

ему особенно нравилось известное Карлово. "Карлово, -- пишет он мне в

приписке, -- было бы весьма мне по сердцу; я этот дом знаю... но злой дух, злой

дух!" И слова "злой дух" были последними, которые он писал ко мне твердою

рукою, чернилами и пером. Он занемог воспалением глаз, заключившим его на

десять месяцев в темную комнату. Русского Гомера постигла та же судьба, какая

поразила певца Гомера Греции, бюст которого с незрящими очами стоял в

кабинете нашего друга. Правда, с помощью какой-то машинки Жуковский писал

кое-какие коротенькие письма, но вообще с того времени он завел обычай

диктовать своему секретарю. Он жаловался, что все его работы, и поэтические, и

педагогические, как будто разбиты параличом; особенно жаль ему было

педагогических: "Остался бы, -- пишет он, -- для пользы русских семейств

практический, весьма уморазвивающий курс первоначального учения, который

солидно бы приготовил к переходу в высшую инстанцию ученья. Но план мой

объемлет много, а время между тем летит, работа же по своей натуре тянется

медленно; глаза и силы телесные отказываются служить, и я при самом начале

постройки вижу себя посреди печальных развалин".

При всем том он принялся писать еще свою "лебединую песнь" и избрал

сюжетом известную легенду о "Вечном Жиде". Более десяти лет тому назад ему

пришла в голову первая мысль обработать этот сюжет, и он написал первые

тридцать стихов. Теперь в затворничестве своем он приступил к осуществлению

этого труда. "Предмет имеет гигантский объем, -- пишет он к Авдотье Петровне

Елагиной, -- дай Бог, чтоб я выразил во всей полноте то, что в некоторые светлые

минуты представляется душе моей: если из моего гиганта выйдет карлик, то я не

пущу его в свет". Осенью 1851 года половина поэмы была написана, и Жуковский

был доволен ею; но вдруг работа остановилась вследствие упадка физических его

сил. Несмотря на то, он не покидал мысли возвратиться в Россию, хотя бы

будущею весною. "В Дерпте, -- писал он ко мне, -- если Бог позволит туда

переселиться, начнется последний период страннической моей жизни, который,

вероятно, сольется с твоим: мы оба, каждый своею дорогою, пустились в

житейский путь из Дерпта, который и в твоей, и в моей судьбе играет

значительную роль; и вот теперь большим обходом возвращаемся на пункт

отбытия, чтобы на нем до конца остаться. У нас же там запасено и место

бессменной квартиры, налево от большой дороги, когда едешь из Дерпта в

Петербург". <...>

Одиссей Гомера возвратился в свою Итаку после двадцатилетнего

странствования, наш певец "Эоловой арфы", "Людмилы" и "Светланы", наш

вдохновенный певец 1812 года не увидел вновь своей родины: он замолк в краю

чужом 12/24 апреля 1852 года...

Бренные останки Жуковского были сперва поставлены в склепе, на

загородном Баденском кладбище; в августе того же года старый слуга поэта,

Даниил Гольдберг, отвез их, через Любек, на пароходе, в Петербург, и по воле

императора Николая они преданы земле в Александро-Невской Лавре, рядом с

могилою Карамзина. Вдова Жуковского, Елизавета Алексеевна, осталась еще за

границею до июня 1853 года, когда она приехала в Петербург с обоими детьми.

Вскоре после того семья покойного поэта поселилась в Москве, и здесь Елизавета

Алексеевна, приняв православие, скончалась в 1856 году. Единственный сын

поэта, Павел Васильевич Жуковский, посвятивший себя искусству живописи,

долгое время проживал в Париже, откуда переселился в Италию, где и проживает

по настоящее время.

Я обязан одной почтенной особе сообщением копии с прощального

письма Жуковского к жене, писанного или продиктованного им незадолго до

смерти:

"Прежде всего из глубины моей души благодарю тебя за то, что ты

пожелала стать моею женою; время, которое я провел в нашем союзе, было

счастливейшим и лучшим в моей жизни. Несмотря на многие грустные минуты,

происшедшие от внешних причин или от нас самих -- и от которых не может быть

свободна ничья жизнь, ибо они служат для нее благодетельным испытанием, -- я с

тобою наслаждался жизнью, в полном смысле этого слова; я лучше понял ее цену

и становился все тверже в стремлении к ее цели, которая состоит не в чем ином,

как в том, чтобы научиться повиноваться воле Господней. Этим я обязан тебе,

прими же мою благодарность и вместе с тем уверение, что я любил тебя как

лучшее сокровище души моей. Ты будешь плакать, что лишилась меня, но не

приходи в отчаяние: "любовь так же сильна, как и смерть". Нет разлуки в царстве

Божием. Я верю, что буду связан с тобою теснее, чем до смерти. В этой

уверенности, дабы не смутить мира моей души, не тревожься, сохраняй мир в

душе своей, и ее радости и горе будут принадлежать мне более, чем в земной

жизни.

Полагайся на Бога и заботься о наших детях; в их сердцах я завещаю тебе

свое, -- прочее же в руке Божией. Благословляю тебя, думай обо мне без печали и

в разлуке со мною утешай себя мыслью, что я с тобою ежеминутно и делю с

тобою все, что происходит в твоей душе. Ж." {Подлинник письма -- по-

французски. -- (Ред.)} <...>

Мы уже говорили, что Жуковский любил употреблять в разговорах и

письмах это изречение и повторял его часто, хотя в несколько измененном виде:

"Всё в жизни есть средство" -- то к прекрасному, то к добру, то к счастию, то к

великому. Мало-помалу он пришел к убеждению, что надобно исключить из этого

афоризма слово "радость" и под словом "всё" разуметь горесть, указав желанною

целью жизни не только веру, но и терпение. За несколько часов перед смертью он

подозвал к себе маленькую дочь свою и сказал ей: "Поди скажи матери, что я

нахожусь в ковчеге и высылаю ей первого голубя: это моя вера; другой голубь

мой -- это терпение". Уже поздно вечером он сказал теще своей: "Теперь остается

только материальная борьба, душа уже готова!" Это были его последние слова75.

<...>

Если внимательно рассмотреть всю поэтическую деятельность

Жуковского, то нельзя не прийти к заключению, что он был преимущественно

поэтом личного чувства и, даже принимаясь за переводы с иностранных поэтов,

он выбирал те произведения, которые подходили к душевному его состоянию в

данный момент, и зачастую видоизменял содержание, согласуя его с тем, что сам

пережил. Схватывать явления жизни он не умел и мог произносить суждение

лишь там, где дело касалось искусства или прекрасного в природе. Жуковский не

обладал ни знанием людей, ни практическою мудростью. В деяниях людей он

инстинктивно угадывал сторону добра. При чрезвычайной доброте и благодушии

поэт деятельно не противодействовал злу, не выходил борцом против него, а

сторонился и как будто не замечал его. Презрение к недобрым людям он выражал

тем, что как будто не знал о их существовании.

Встречаясь с людьми, мало придававшими значения церковности, но в то