публичной поэтической переписки, сделавшую литературный быт достоянием

духовной жизни общества. Философия воспоминания вызвала интерес к

историческому анекдоту и устному рассказу, который имел определенное

значение для русской мемуаристики, породив своеобразный фольклор в виде

устных апокрифов, анекдотов и легенд о писателях. В 1840-х годах возникают

первые образцы мемуарного жанра в наследии Жуковского и в русской

литературе. Так постепенное развитие образа воспоминания в творчестве

Жуковского отразило общий процесс становления литературных мемуаров. И сам

поэт стал одним из первых героев воспоминаний, типологию которых во многом

определили его личность и поэзия.

2

Поэтическая философия воспоминаний была органично связана и с

романтической концепцией двойного бытия, и с формирующимся историческим

сознанием, и с элегическим образом мышления. "Очарованное Там" Жуковского,

"дух минувшей жизни" Гоголя, пушкинское "я время то воспоминал" или "я

помню чудное мгновенье" воплощались в поэтическом контексте эпохи десятком

вариантов. "Память сердца" как непосредственная эмоциональная реакция

оказывалась действительно сильней "рассудка памяти печальной". Поэтическая

мемуаристика отражала эмоциональную память, поэтому элегии, песни и

романсы, дружеские послания были пронизаны мотивами воспоминания. Элегии

на кончину становились поэтическими некрологами, циклы дружеских посланий

-- летописью литературной и общественной борьбы эпохи, надписи к портретам --

биографической миниатюрой.

Жуковский отдает обильную дань всем этим формам. Сравнивая его

элегии "На смерть А<ндрея Тургенева>" (1803), "На смерть фельдмаршала графа

Каменского" (1809), "На кончину ее величества королевы Вюртембергской"

(1819), "Он лежал без движенья..." ("А. С. Пушкину", 1837), видишь, как меняется

тип "мемориальной элегии": от общих элегических формул "певец житейских

страданий" идет к конкретике фактов, расширенному прозаическому

комментарию (примечания к элегии "На кончину ее величества...", письма к отцу

Пушкина и Бенкендорфу как дополнение к стихотворению о кончине поэта).

Образ умершего оживает в воспоминании о нем; от поэтического некролога

Жуковский естественно переходит к мемуарной прозе. Его рассказы о смерти

Пушкина, публичное чтение письма о его последних днях в разных аудиториях: в

Ореанде у Фикельмонов, в Варшаве у Козловского, в Дюссельдорфе у Рейтернов

-- делали этот мемуарный материал фактом общественного сознания.

В дружеских посланиях, обращенных к Вяземскому и В. Л. Пушкину,

Плещееву и Воейкову, к Батюшкову, отразился тот же процесс бытового

заземления, детализации, расширения историко-культурного пространства. В

своей совокупности дружеские послания Жуковского 1814--1815 гг. -- это

содержательные литературные воспоминания, арзамасская поэтическая летопись.

В послании "К Воейкову" (1814) воссоздано "пиндопреставление" -- аналог

заседаний "Беседы"; в обращении к "Ареопагу" (1815) открывается мир

арзамасской критики; в цикле посланий "К кн. Вяземскому и В. Л. Пушкину"

звучат реквием по Озерову, предвещающий лермонтовскую "Смерть Поэта", и

рассказ о Карамзине, который "ждет суда // От современников правдивых, // Не

замечая и лица // Завистников несправедливых". Прошлое и настоящее,

литературное и бытовое нерасторжимы в этих литературных летописях.

От "Певца во стане русских воинов" идет традиция миниатюрной

биографии. Если в "Певце..." Жуковский создал поэтическую галерею портретов

героев 1812 года, то впоследствии он склонен давать надписи к портретам поэтов-

современников. Арзамасские прозвища стали его пророчеством о грядущих

судьбах арзамасцев и символическими знаками личности, а поэтические формулы

из посланий -- эпиграфами к жизнеописаниям: "Святое имя -- Карамзин",

"Малютка Батюшков, гигант по дарованью" и т. д.

В орбиту поэтической мемуаристики, рожденной эпохой элегического

мышления и самосознания, вошли личность и творчество первого русского

романтика. Послания, обращенные к нему, посвящения ему есть почти у каждого

русского поэта 1810--1830-х годов. В них факты биографические (встречи,

расставания) соотносятся с благодарностью за поддержку ("Тобой впервые стал

Поэтом я...", "И сил мне придал ты своим волшебным словом...", "Не ты ль мне

руку дал в завет любви священной?.."); в них вызревают обобщающие

характеристики ("Тиртей славян", "Гораций-Эпиктет", "балладник мой", "новый

Грей"). Итогом этой индивидуальной поэтической мемуаристики становится

объявленный в 1817 г. "Вестником Европы" конкурс на надпись к портрету

Жуковского: "Не угодно ли будет нашим господам стихотворцам (разумеется,

общим приятелям Василия Андреевича) прислать к нам надпись для другого

портрета?" {Вестн. Европы. 1817. Ч. 91, No 3. С. 183.}. Надписи К. Н. Батюшкова,

В. Л. Пушкина, Н. Д. Иванчина-Писарева и, наконец, знаменитая пушкинская

"Его стихов пленительная сладость..." отразили пик популярности поэзии

Жуковского и вместе с тем взлет поэтической мемуаристики. Свое законченное

выражение она получила у Ф. И. Тютчева. "Зарифмованное воспоминание" -- "17

апреля 1818 года", рассказывающее об одной из первых встреч с Жуковским,

написано незадолго до смерти Тютчева, но...

С тех пор воспоминанье это

В душе моей согрето

Так благодатно и так мило --

В теченье стольких лет не изменяло,

Меня всю жизнь так верно провожало...

Поэтическая личность Жуковского, его душевный строй влекут Тютчева к

нему. В своем стихотворном некрологе 1852 г. "Памяти В. А. Жуковского" он

определит это точно и емко:

Душа его возвысилась до строю:

Он стройно жил, он стройно пел.

Воспоминания о Жуковском не иссякнут в русской поэзии до самого

начала XX в. И в стихотворении с характерным названием "Родина русской

поэзии", напечатанном в "Вестнике Европы" {Вестн. Европы. 1897. No 11. С.

347.}, Вл. Соловьев завершит эпоху поэтической мемуаристики и надписей к

портрету Жуковского словами: "О гений сладостный земли моей родной!" А в

1905 г. Александр Блок, считавший Жуковского своим "первым вдохновителем",

скажет: "Жуковский подарил нас мечтой, действительно прошедшей "сквозь

страду жизни". Оттого он наш -- родной, близкий..." {Вопросы жизни. 1905,

апрель--май. С. 228.}.

Другим неиссякающим источником воспоминаний о Жуковском будет

дневниково-эпистолярная проза. В недрах и в контексте новой поэтической

культуры она имела неповторимое лицо. Автобиографические и

автопсихологические признания как форма исповеди и самопознания постепенно

обретают характер хроники, записок. На смену дневнику приходит "журнал", на

смену письму-исповеди -- письмо-проповедь, письмо-рассказ, письмо-

вероисповедание. Журналы-хроники и "философические письма", письма-

трактаты выходят из-под личного контроля и становятся фактом общественной

мысли (такова была судьба многих писем Жуковского, напечатанных на