страницах "Полярной звезды", "Московского телеграфа", "Современника",

"Москвитянина").

В дружеской переписке создается образ Жуковского-поэта, ведутся о нем

споры, определяется его общественное и нравственное лицо. В письмах А. С.

Пушкина и К. Н. Батюшкова, Н. В. Гоголя, в переписке П. А. Вяземского и А. И.

Тургенева, П. А. Плетнева и Я. К. Грота возникает живая личность Жуковского в

процессе ее духовного и поэтического становления и в то же время для будущих

поколений запечатлены почти с фотографической точностью его характерные

черты: это мемуары впрок, заготовки для последующих биографов. В переписке

современников 1810--1830-х годов Жуковский живет и как участник

литературного процесса, и как персонифицированное воспоминание о

поэтической молодости. Мемуарное начало в письмах -- своеобразные элегии в

прозе, где авторы, перефразируя Пушкина, словно постоянно вопрошают:

"Жуковский, помнишь ли былое?" В письмах к нему Кольцов и Кюхельбекер,

Гоголь и Пушкин вспоминают о встречах с наставником, другом, соратником.

Жуковский настолько важное и живое лицо русского литературного процесса, что

представить без него дружеское литературное письмо просто невозможно. С ним

связывают большие надежды, его призывают обратиться к национальным

сюжетам, его критикуют и им восхищаются, благодарят за помощь -- одним

словом, создается коллективный эпистолярный портрет Жуковского.

Можно спорить, насколько письма, тем более прижизненные, вообще

мемуарны. Можно сомневаться в мемуарном характере прижизненных статей о

произведениях поэта. Но если эти письма принадлежат Пушкину и Батюшкову,

если статья об "Одиссее" написана Гоголем, разве это не лучшие, ярчайшие

свидетельства современников о друге-поэте? Поэт всегда увидит в собрате то,

чего не смогут увидеть другие. И это "живое о живом" не менее важно, чем

воспоминание об умершем.

Мучительный процесс становления форм русской мемуаристики

приходится на 1830-е годы. Именно в это время "вопрос о собирании

воспоминаний современников привлекает к себе внимание людей, стоявших во

главе умственного и литературного движения эпохи" {Тартаковский А. Г. 1812

год и русская мемуаристика. М., 1980. С. 224.}. Все уговаривают друг друга

писать записки. В письме к А. Я. Булгакову от 11 апреля 1843 г. Жуковский

вспоминает: "Пушкин начал было по моему совету записывать россказни

Загряжской -- и она умерла, и сам он пропал" {Библиографические записки. 1858.

No 18. С. 549.}. Мемуаротворчество этого периода делает еще первые шаги.

Рудименты элегической и дневниково-эпистолярной традиции слишком ощутимы

в первых опытах -- "Хронике русского" А. И. Тургенева и биографических

очерках П. А. Плетнева.

Первые воспоминания о Жуковском были созданы при его жизни. В

письмах и дневниках современники, его друзья и знакомые, пытались с

эмоциональной непосредственностью запечатлеть его облик: человеческий и

творческий портрет. Из письма в письмо, из подневных наблюдений складывался

этот мозаичный портрет. Фрагментарность записей и в то же время обобщенность

характеристик, хроникальность и одновременно страстность оценок -- все это

позволило тем, кто не пережил Жуковского (К. Н. Батюшкову и А. С. Пушкину,

Н. В. Гоголю и А. И. Тургеневу), сказать о нем свое слово. И в этом смысле им

удалось написать свои воспоминания о нем, потому что в дневниках и письмах

его друзей подлинность событий, в которых участвует Жуковский, сочетается с

их концепцией его характера и творческой индивидуальности. В их мемуарах

существует Жуковский -- официальный, бытовой -- как органичная часть

сиюминутного, окружающего их и его мира, как живая реальность. Но он для них

прежде всего активный деятель литературного процесса, поэт: "он у нас один",

как скажет А. И. Тургенев. Жуковский как бы отождествляется со своим

стихотворением, которое для его современников "посол души, внимаемый

душою". "Жизнь и Поэзия -- одно" -- эта формула его поэзии для современников

не была бесспорной: они видели зазоры между жизнью и поэзией, но все-таки

осмысляли его жизнь через поэзию, и наоборот.

Прижизненные воспоминания, заметки о Жуковском (а здесь нужно

вспомнить, что один из важнейших мемуарных источников сведений о его

детстве -- записки А. П. Зонтаг -- был опубликован за три года до смерти поэта)

вполне обрели статус мемуаров потому, что исторически через промежуточные

формы (письма, "характеры", критико-биографические статьи, надписи к

портрету) готовили саму философию и эстетику этого типа мышления вообще и

мемуаров о Жуковском в частности.

Немногие близкие по духу и перу друзья, родные пережили Жуковского.

Вместе с ним уходили его поколение, эпоха, что очень остро чувствовал намного

переживший "многое и многих" П. А. Вяземский. Он вместе с Плетневым взял на

себя роль организатора в собирании материалов о Жуковском.

Сама смерть поэта в 1852 г. вызвала к жизни воспоминания о нем.

Священник И. Базаров рассказал о его последних днях, малоизвестный журналист

Вл. Кривич дал в "Сыне Отечества" репортаж о перезахоронении праха

Жуковского в родной земле. Один из наиболее верных адресатов последних лет

жизни Жуковского, П. А. Плетнев, преданно любивший поэта, закончил именно в

эти дни первый подробный биографический очерк о нем, где попытался сказать о

"значении поэзии Жуковского на Руси", ибо "говорить теперь же о подробностях

жизни Жуковского было бы нескромно. Разбирать его стихотворения -- не ново..."

(из письма к Я. К. Гроту от 17 июня 1812 г.).

Вяземский -- один из теоретиков мемуарного жанра в России -- еще при

жизни Жуковского в письме к нему от 1 января 1849 г. говорил: "Напиши

воспоминания свои о Карамзине. В эту раму можешь внести и его, и себя, и

события современные, и душу свою, и взгляд свой на все и на всех. Тут и

литература, и история, и нравственная философия. Это будет живой памятник и

ему и тебе. Тут можешь говорить о нем, о себе, о России, о целом мире и о

прочем" {Памятники культуры: Ежегодник -- 1979. Л., 1980. С. 63--64.}. И он

поддерживает любую инициативу по увековечению памяти Жуковского: помогает

издателю "Русского архива" П. И. Бартеневу в публикации писем Жуковского,

вербует на эту работу Плетнева, готовит выдержки из бумаг фамильного

Остафьевского архива, приводит в порядок свои "Записные книжки". "Это наше

дело: мы можем собирать материал, а выводить результаты еще рано" {Вяземский

П. А. Записные книжки (1813--1848). М., 1963. С. 205.} -- этому принципу,

сформулированному еще в 1830 г., он следует и в 1850--1870-е годы.

Публикуемый им материал во многом эклектичен, ему не хватает целостности

взгляда, но один из самых старых друзей Жуковского стремится донести до

людей нового поколения свою концепцию "богатой души" Жуковского, доказать,

что "официальный Жуковский не постыдит Жуковского-поэта", открыть

"гениальное вздорноречие" Жуковского-арзамасца.

Вяземский, едва ли не первый из писавших о Жуковском после его

смерти, почувствовал, сколь полно первый русский романтик "пронес свою

личность" сквозь письма, дневники. Поэтому он (а с его легкой руки и другие

мемуаристы) опирается на этот материал, обильно его цитирует, документируя им

свои воспоминания. Массивы писем в биографическом очерке Плетнева,

комментированная публикация парижского дневника Жуковского,