реального комментария.

3

И все-таки каким предстает Жуковский в воспоминаниях современников,

чем обогатили они представление о нем, поэте и человеке? "Воспоминание и я --

одно и то же", -- сказал он в стихотворении "К своему портрету". Совпали ли

мемуарные свидетельства с его реальным образом, с его портретом?

Только повторяемость мемуарной характеристики может предохранить от

риска принять случайное и субъективное за действительное и типическое. О

Жуковском вспоминали самые разные люди: его родственники А. П. Елагина и А.

П. Зонтаг -- и знакомые с ним всего один день И. Е. Бецкий, М. Диев; близкие

друзья, спутники всей его жизни А. И. Тургенев, П. А. Вяземский, П. А. Плетнев

-- и люди, которые стали его друзьями, проговорив с поэтом всего несколько

часов и больше уже ни разу в жизни не встретившись с ним, такие, как ссыльные

Н. И. Лорер, А. Е. Розен, А. Ф. Бриген; политические ретрограды А. С. Стурдза и

Н. И. Греч -- и деятели русского освободительного движения А. И. Герцен,

декабристы; великие писатели А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, И. С. Тургенев -- и

священнослужитель И. И. Базаров; соотечественники и иностранцы; слуга

Василий Кальянов -- и императрица Александра Федоровна. И во всех этих

мемуарных свидетельствах о личности Жуковского (за исключением одного-

единственного рассказа H. M. Коншина, да и то переданного им с чужих

пристрастных слов) намечаются три точки пересечения, три сферы

безусловности, определяющие восприятие личности Жуковского

современниками: Поэт, Человек, Гражданин. Очевидно, это единогласие и есть

признак объективности того образа Жуковского, который складывается из всей

совокупности свидетельств о нем.

Жизнь души Жуковского, мир его эмоциональных переживаний и сфера

его поэтической мысли были в его стихах на виду у всей читающей России.

Однако эта всеобщая распахнутость сделалась у поэта своеобразной формой

замкнутости, потаенности его частной жизни, скрытой от любопытных глаз. В

этом смысле характерны эпизодические воспоминания будущего декабриста, а в

1810-х годах камер-пажа императрицы Марии Федоровны А. С. Гангеблова,

который часто видал поэта в Павловске: "<...> Жуковский вообще держал себя

молчаливо: мне ни разу не доводилось слышать, как он говорит по-русски <...>. В

один тихий, ясный вечер <...> Мария Феодоровна вышла на террасу и,

полюбовавшись несколько минут луною, велела <...> вызвать к ней из залы

Жуковского. "Не знаете зачем?" -- спросил Жуковский, поднимаясь с места. "Не

знаю наверное, -- отвечал камер-паж, -- а знаю, что что-то о луне". -- "Ох уж мне

эта луна!" -- заметил поэт. Плодом этой довольно долгой созерцательной беседы

поэта с императрицей был "Подробный отчет о луне" с его эпилогом, одним из

очаровательнейших созданий Жуковского" {Рус. архив. 1866. Т. 3. С. 195, 197.}.

Этот эпизод наглядно очерчивает сферу запретного, скрытого от всех,

даже самых близких Жуковскому людей, его поэтическое вдохновение и

творческую лабораторию, проникнуть в которую не было дано никому.

Характерно, что ни один из мемуаристов даже не пытается воссоздать его

творческий процесс; их отношение к тайне творчества как бы усвоило отношение

к ней самого Жуковского, парадоксально выразившего эту тайну понятием

"невыразимое". Даже коллеги по поэзии, собратья по перу, такие, как П. А.

Вяземский, могут лишь остановиться, замереть в изумлении перед

"чародейством" его поэзии. Они способны только выразить силу эмоционального

воздействия лирики Жуковского, который "читателя своего не привязывает к

себе, а точно прибивает гвоздями, вколачивающимися в душу". Стихи

Жуковского его современники воспринимали как нечто безусловно данное, а не

сделанное. Единственный способ характеристики Жуковского-творца -- это или

рассказ о пейзаже, вдохновившем поэта (у А. П. Зонтаг описание Мишенского и

холма "Греева элегия"), или фиксация обстоятельства, послужившего поводом к

написанию того или иного произведения, или констатация самого факта его

создания (ср. в письмах Пушкина: "Жуковский пишет гекзаметрами").

При этом в восприятии всех своих столь разных друзей и знакомых

Жуковский -- прежде всего поэт. Ореол поэзии как бы светится вокруг его образа,

поэтому типологический признак воспоминаний о нем -- поэтическая цитата и

перифрастическое обозначение его реального облика образом его лирического

героя: "певец Светланы", "певец во стане русских воинов", "балладник",

"сказочник"; в поздние годы его жизни к этому добавляется "поэт-христианин".

Образы поэзии Жуковского накладываются на личность поэта и заметно

выделяют его из среды других людей. Особый масштаб поэтической личности

Жуковского -- вот один из лейтмотивов свидетельств о нем. Даже люди

бесконечно далекие от поэзии ощущали этот масштаб с первой встречи, и это

ощущение толкало их на неожиданные для них самих поступки. Так, в записках

высокопоставленного чиновника В. А. Инсарского Жуковский появляется на один

короткий миг, чтобы просиять этим ореолом поэзии: "Киселев приказал мне не

принимать решительно никого. Подобное приказание исполнялось потом всеми

дежурными самым непреклонным образом. Едва я получил это приказание,

входит Жуковский, которого дотоле я никогда не видел. Исполненный

благоговения к его имени (лишь только оно было произнесено), я опрометью

бросился в кабинет в каком-то смутном убеждении, что пред знаменитым поэтом

все возможные министры должны быть почтительны. Когда я доложил о

Жуковском, Киселев молчаливо погрозил мне пальцем и велел просить его" {Рус.

архив. 1873. Т. 1, No 4. С. 575.}.

Образы поэзии Жуковского сливались с его реальным обликом и

трансформировали этот облик в восприятии современников. "Певец Светланы"

неотделим от Жуковского, и это заставляет мемуаристов почувствовать тесную

связь поэта и его поэзии. Так, в воспоминаниях А. Д. Блудовой его обычный

повседневный разговор уподобляется его поэзии: такой же возвышенный,

идеальный, расцвеченный колоритом фантастики и одетый чуть заметным

мистическим флером, как и его романтические образы. Любопытно, однако, что

люди, знавшие и ценившие домашнюю поэзию Жуковского, его арзамасскую

"галиматью" и поэзию "забавного и гениального вранья" (Ф. Ф. Вигель, П. А.

Вяземский, А. О. Смирнова-Россет, А. С. Пушкин), видели соответствие и этим

стихам в каждодневном поведении поэта, в его способности "расходиться",

"разболтаться" самым веселым образом и начать "нести премилый вздор". На

пересечении этих двух контрастных обликов, типов бытового поведения

возникает более или менее достоверный литературный портрет. Идеально-

возвышенный Жуковский неотделим от веселого юмориста, так же как его

высокая, серьезная лирика немыслима без субстрата домашней, шутливой,

пародийной поэзии.

Одной из главных опасностей, подстерегавшей уже современников,

которые попытались запечатлеть в своих воспоминаниях черты личности

Жуковского, была опасность канонизации его образа. Надо признаться, что образ

Жуковского как бы специально создан для этого; не случайно он так легко

принимает на себя хрестоматийный глянец возвышенности, идеальности,

безусловности, -- может быть, потому, что и возвышенность, и идеальность в

самом деле были ему свойственны. Необходимым коррективом в этом отношении