— Боюсь, что не смогу ответить на ваш вопрос, сэр, — наконец произнес он решительно. — Официальные лица в Голландской Ост-Индии и Голландской ост-индийской компании не посвятили меня в свои планы. Как и вы, я могу лишь гадать об этом.

Несколько джентльменов издали недовольные возгласы. Следующим поднял руку высокий человек в красивой бобровой шапке:

— Может быть, это не так важно и не слишком существенно затрагивает сложившуюся ситуацию, но хотелось бы услышать от вас, мистер Бойнтон, чем вы объясняете тот факт, что голландцы решили запретить дальнейшую продажу перца?

— Я предполагаю, так же как и многие из вас, что фермеры на Яве и других островах Голландской Ост-Индии стали слишком много внимания уделять выращиванию перца, в результате чего рынок оказался затоварен. Вполне может статься, что власти решились на этот шаг, с тем чтобы поднять цены и попробовать удержать на максимально возможном уровне.

— И, возможно, мы услышим, — спросил другой джентльмен в высоком цилиндре, — каким образом все запасы перца оказались на кораблях «Рейкхелл и Бойнтон».

Теперь Чарльз скользил по очень тонкому льду, но он взялся за ответ со своим обычным апломбом.

— Вам всем известно, у «Рейкхелл и Бойнтон» уже долгое время ведутся самые успешные операции на Востоке; у нас больше клиперов и больше контрактов, чем у любой другой компании. Немалое число наших кораблей оказалось в Джакарте перед объявлением эмбарго. Я не стану отрицать того, что «Рейкхелл и Бойнтон» извлекут выгоду из создавшегося положения, но для того чтобы начальная цена в одну гинею за фунт перца не показалась вам чрезмерной, я должен поставить вас в известность, что мы понесли значительные издержки по вывозу перца из Джакарты и доставке его в Англию. Мы проделали это на самых быстроходных на сегодняшний день судах. Поэтому наши расходы на сей раз оказались значительно выше обычного.

Он заметил, что некоторые из собравшихся закивали, и понял, что они соглашаются на предложенные условия.

— Если нет возражений, мы начнем аукцион, — сказал он. — Перец поделен на партии по сто фунтов. Я ставлю на торги первую партию.

Ответ последовал незамедлительно.

— Даю сто двадцать гиней! — послышался чей-то голос.

Сердце у Чарльза бешено заколотилось. Его немыслимая начальная цена не просто была с легкостью принята — торги пошли с более высокого показателя! Ему с трудом удалось сохранить строгое выражение лица. Возбуждение на аукционе нарастало, цена перца взметнулась на астрономическую высоту, и партия за партией уходили с торгов, проданные в несколько раз дороже того, что рисовалось Чарльзу в самых смелых его мечтах. На следующий день лондонская «Таймс» в своем финансовом разделе отметила, что перец действительно стал «черным золотом».

После аукциона, разбирая банковские счета и долговые расписки, Чарльз объявил отцу, что средняя цена составила около двух гиней за фунт.

Сэр Алан сидел недвижимо, как оглушенный ударом грома.

— У меня не укладывается в голове, каким образом покупатели утратили все свое благоразумие, но я, само собой, не имею ничего против. Я не припомню случая, когда бы нам разом удалось столько заработать.

Чарльз произвел быстрые подсчеты на листе бумаги.

— Насколько я могу судить, — сказал он, — по меньшей мере на шесть месяцев мы избавлены от наших финансовых страданий. У нас будет теперь полгода, чтобы собраться с силами и переломить ход событий.

Сэр Алан окинул его сияющим взором и всплеснул руками.

— Я не просто признателен тебе, сын мой, — проговорил он. — Я горжусь тобой! Эта операция сохранится в нашей памяти на долгие годы.

Голос его дрогнул. Он старательно стал дышать носом.

— Я сию секунду иду писать Джеримайе Рейкхеллу. Хочу сообщить ему нашу добрую весть, — сказал он и выскользнул за дверь.

Душевное равновесие вернулось к нему только к концу дня, когда он вновь появился в доме на Белгрейв-сквер, однако настроение его оставалось приподнятым. Перед обедом, в присутствии жены, дочери и невестки, а также Эрики фон Клауснер, он воздал щедрую хвалу Чарльзу, что никак не вязалось с его привычками. А потом на обеденном столе по его указанию появилось французское шампанское одного из отборнейших сортов, и событие было достойно отмечено.

За столом воцарилась атмосфера общего ликования, и тогда Чарльз, повинуясь порыву, повел всех в один из театров на Друри-лейн[8], где в тот вечер давали комедию, прославленную еще век назад самим Дэвидом Гарриком[9]. А после спектакля они зашли в ресторанчик, где заказали ужин и вина.

Это было первое появление Чарльза в обществе после возвращения с Дальнего Востока, и он был настолько головокружительно оживлен, что Руфь в глубине души стала надеяться на то, что в их отношениях возможен существенный поворот к лучшему.

До сих пор, с самого момента его появления в доме, они были разделены невидимой, но в тоже время непроницаемой стеной. Несметное число раз Руфь пыталась преодолеть ее или сокрушить, но каждый раз ее усилия заканчивались неудачей. Она пыталась хранить молчание в те минуты, когда Чарльз был неразговорчив, она была общительна, когда он, казалось, был расположен вести беседу. И, однако, все даром. Печальней всего было то, что с самой встречи между ними так и не возникло близости. Они и прежде уже долгое время спали в разных комнатах, однако незадолго до отправления Чарльза на Восток он, во избежание ненужных неудобств, переселился опять в спальню Руфи. Теперь же он держался настолько отчужденно, что могло показаться, будто они только недавно знакомы. Отправляясь спать, она видела его полностью одетым, да и наутро он всегда появлялся перед нею в костюме, застегнутом на все пуговицы. Он не предпринимал попыток остаться у нее, и те немногочисленные и необходимые проявления расположения, которые он себе позволял — поцелуи перед уходом или при возвращении, — были натянутыми и безжизненными.

Теперь, наконец, она воспряла духом. Чарльз, праздновавший успешное завершение операции с перцем, был совсем другим человеком, не тем — занятым, вечно спешащим и казавшимся таким далеким. Он хохотал и беззаботно болтал с Элизабет, был очень мил, хотя чуточку натянут, с Эрикой и постоянно отпускал остроты в беседе с матерью. К Руфи он, правда, обращался по-прежнему несколько сдержанно, однако сегодня его поведение она могла считать приемлемым.

Будучи настроенной решительнее чем когда бы то ни было избавиться от дум о Джонатане Рейкхелле и целиком посвятить себя Чарльзу, она изо всех сил стремилась быть любящей и заботливой, — так, как она это понимала. Она была исключительно внимательна к нему во время обеда и в течение вечера, она цепко держала его под руку, когда они переходили с места на место, даже пыталась кокетничать с ним, словно бы он был не ее муж, а некий другой мужчина. Под лучами этого внимания Чарльз, похоже, оттаивал. Когда, тесно прижавшись друг к другу, они уселись в семейный экипаж и отправились домой, она лелеяла надежду, что похолодание в их отношениях наконец позади.

И, уже подготовив себя к тому, что разрыв между ними будет вот-вот преодолен, тем более была она поражена и раздавлена последующими событиями.

Они вместе поднялись по лестнице на четвертый этаж, однако здесь Чарльз, вместо того чтобы сопроводить жену в ее покои, остановился, рассеянно и невнятно пожелав ей спокойной ночи, и направился по коридору в комнату, которую занимал один.

Смертельно униженная и разгневанная, Руфь удалилась к себе. Здесь она медленно разделась и долго разглядывала свое отражение в зеркале. Пусть она не молоденькая девушка, ей уже за тридцать, но груди ее по-прежнему высоки и упруги, талия тоненькая, фигура не подпорчена излишествами. Она никогда не считала себя красоткой, но статью, без сомнения, могла бы соперничать и с Элизабет, и с Эрикой, которые были значительно ее моложе.

Все так же кипя отчаянием, она механически занялась привычным вечерним ритуалом. Удалила с лица косметику, облачилась в ночную рубашку. Поведение Чарльза казалось ей необъяснимым, и вдруг она отчетливо поняла, что до тех пор пока она не сделает сверхчеловеческого усилия, они с Чарльзом будут все больше отдаляться друг от друга. Тогда, повинуясь внезапному порыву, она просунула руки в пеньюар и направилась через анфиладу гардеробных в спальню Чарльза, избегая выходить в коридор, где бы ее могли видеть остальные домочадцы.