Чарльз, облаченный в пижаму и халат, расположился в удобном кресле около окна, покуривал cigarro из Индонезии и потягивал содержимое из высокого бокала. Он удивленно поднял на нее глаза.

— Мне подумалось, — уклончиво начала Руфь, — что прямо сейчас не хотелось бы заканчивать вечер.

— В любом случае присядь, — предложил он ей безучастным тоном. — Ты не откажешься выпить?

Она покачала головой.

— Нет, спасибо, я уже исчерпала свою норму и даже выпила чуть больше обычного. — Она опустилась на стул поблизости от него. — Я только хочу повторить то, что уже говорила сегодня на людях. Твой план с перцем — просто восхитителен, а его исполнение — блестящее. У тебя теперь полное право гордиться собой — в не меньшей степени, чем гордимся тобой мы, включая твою восхищенную жену.

Он махнул рукой, явно недовольный услышанным.

— Моя награда — в фунтах стерлингов, а деньги говорят сами за себя. Чем старше я становлюсь, тем больше это понимаю. Голландец ничего, кроме денег, знать не хочет, и, осмелюсь предположить, он прав.

Руфь ухватилась за соломинку, которую он ей подбросил.

— Так, значит, деньги это единственное, чем терзается твой ум?

Ее вопрос показался ему нелепым, и он пожал плечами.

— Я не знаю, можно ли это назвать именно такими словами.

— Твои мысли чем-то заняты.

Он взглянул на нее так, словно бы не понимая, о чем она говорит.

— Я постараюсь выразиться яснее, — сказала Руфь, — хотя считаю это для себя унизительным и недостойным. Мы были в разлуке почти целый год, Чарльз.

— Нас разлучили мои дела, — быстро вмешался он. — Не думай, что я намеренно скрывался от тебя.

— Такой возможности я никогда не допускала. И даже теперь, когда ты сам ее упомянул, я полностью ее отвергаю. Нет, Чарльз, у меня нет ни тени сомнения в том, что разумная необходимость нашей разлуки была обусловлена твоими делами. И, однако, мы снова вместе. Ты дома уже почти неделю, и за это время ты ни разу не провел со мной ночь. — Она приложила все усилия к тому, чтобы голос ее не задрожал. — Может быть, другая на моем месте подавила бы гордость и сама легла к тебе в постель, но я все-таки не такая храбрая.

Он кивнул, но выражение его лица осталось безучастным.

— Как твоя жена, — продолжала Руфь, — я уверена, что заслужила право знать, хочет ли меня мой муж. Если да, тебе остается доказать это. Если же нет, сообщи мне об этом, и мы решим, как нам идти каждому своим путем.

Чарльз, казалось, был сбит с толку.

— Но в нашей семье никогда не было разводов, — заявил он.

— Я и не собираюсь предлагать тебе ни развода, ни расторжения брака[10]. Я не ищу ни того, ни другого — все это не устраивает меня в качестве решения. Я лишь настаиваю — если между нами отныне ничего нет — на своем праве знать об этом. Я отдаю любовь и ничего не получаю взамен. Это несправедливо.

— Ты совершенно права, — ответил он. — Я согласен со всем, что ты сказала. Ты только упустила из виду, что, когда я приехал домой, мне нужно было держать в голове всю схему с перцем. Я выиграл жизненно необходимых полгода для «Рейкхелл и Бойнтон», и за это время мы постараемся привести компанию в порядок и снова крепко встать на ноги. Я просто не в состоянии был думать в это время ни о чем другом, кроме перца.

— Могу согласиться и с этим, — сказала Руфь, — но мне придется напомнить тебе, что битва за перец, так сказать, завершилась твоей победой. Все уже позади, и тебе больше незачем держать в уме эти дела. Я надеялась, что твои мысли повернутся ко мне.

Чарльз тщательно обдумывал ответ.

— Мужчина в моем возрасте — уже не прыткий мальчуган, — заговорил он. Я не хочу сказать, что мои чувства притупились, но я не могу так стремительно перевести ход мыслей с одного предмета на другой. Битва за перец, как ты ее назвала, была выиграна так недавно, что ты, полагаю, могла бы дать мне возможность передохнуть и прийти в себя, чтобы решить, чего хотеть дальше.

Ответ показался Руфи уклончивым. Он говорил не по существу. Он выдумал все это именно потому, что по существу-то сказать было нечего. Обида давно уже тлела в ее сердце, и вдруг пламя негодования, которое до поры до времени ей удавалось хранить при себе, вырвалось наружу.

— Ответь мне на один вопрос, — сказала она. — За время нашей последней разлуки у тебя были романы?

Едва задав этот вопрос, она тут же поняла, что допустила тактическую оплошность, и если бы могла, то, скорее всего, отказалась бы от своих слов.

Что до Чарльза, то он не вполне отчетливо понимал, что с ней происходит. Он видел не владевшую собой, задыхавшуюся от негодования женщину, чей жесткий взгляд ясно свидетельствовал о полном ее пренебрежении Чарльзом и его чувствами.

Здравый смысл подсказывал ему, что, желая преодолеть брешь в отношениях с Руфью — а в необходимости этого он нисколько не сомневался, — он принужден будет сейчас солгать. Ведь так просто умолчать о пламенной страсти к пленительной девушке-рабыне в Джакарте у Толстого Голландца, — но искорка бравады, высеченная из недр его души глубоким чувством вины, вынудила его сказать:

— Мне не хочется говорить тебе неправду. Да, у меня был роман.

Он собирался тут же заметить, что вовсе не дорожил этой девушкой, что душа его вовсе не была затронута этим увлечением, что их отношениям он не придавал никакого особого значения. Он спал с ней, повинуясь зову плоти, — точно так же, как с удовольствием вкушал бифштекс и жареный картофель, когда бывал голоден.

Однако Руфи до всего этого уже не было дела. Даже выслушав объяснения, вряд ли она могла бы их понять. Ее догадки оказались верны — вот что оказалось важнее всего. И она естественно приписала его безразличие интересу к другой женщине.

Стоит ли теперь удивляться, что он потерял к ней интерес! Стоит ли удивляться, что он не замечает ее и держится с нею так, как будто они едва знакомы!

Сломленная этим откровением, Руфь молча повернулась и, запахнув полы своего пеньюара, бросилась вон из его спальни. И лишь тщательно заперев за собой дверь, она дала волю неудержимым, отчаянным рыданиям.

II

Отношения между Руфью и Чарльзом Бойнтоном становились с каждым прожитым днем все напряженнее; только необходимость соблюдать приличия и обоюдное чувство ответственности за судьбу маленького Дэвида заставляли эту пару держаться вместе. Они стремились не оставаться наедине — ни ему, ни ей уже не о чем было говорить друг с другом. В присутствии других членов семьи соображения чести брали верх, и они делали вид, будто между ними прежние отношения, ни в коей мере не обнаруживая, что это всего лишь ширма, прикрывающая нелицеприятную действительность.

В один из таких вечеров, во всем подобном многим предыдущим, Бойнтоны перебрались после обеда в небольшую гостиную выпить чашечку кофе. Сэр Алан углубился в обсуждение с сыном деловых проблем, а Джессика, участвуя в их беседе наравне, успевала уделить время и молодым леди. Устоявшийся порядок был в этот раз нарушен появлением сэра Рональда Уэйбрайта, который приехал повидаться с Элизабет. Она же порядком устала от интрижки с Ронни, поскольку пришла к выводу, что это не только не способствует искоренению памяти о Джонатане Рейкхелле, но, наоборот, заставляет ее поминутно вспоминать его. Таким образом, не испытывая ни малейшего желания оставаться наедине со своим кавалером, который был бы только счастлив такому повороту событий, — она попросту предложила ему присоединиться к обществу. Так он и поступил.

Леди Бойнтон почувствовала, что теперь она может непринужденно удалиться, и вскоре они с сэром Аланом направились к выходу из гостиной, предоставив возможность молодым людям самим найти себе занятие.

Чарльз наполнил свой бокал каким-то крепким напитком и хотел было предложить его и остальным, однако это предложение заинтересовало лишь Эрику. Последовавший разговор носил общий характер: сэр Рональд очень подробно расспрашивал Чарльза о Дальнем Востоке, которым интересовалось в ту пору все великосветское общество Англии. Чарльз, говоривший об этом уже множество и множество раз, добросовестно старался дать честные и обстоятельные ответы.