Конечно, все сложное стоит на простом, включая его в себя как низлежащие пласты. Но иногда можно и оспорить незыблемость пирамиды потребностей Маслоу. Потому что тяга к более сложному и высокому, эволюционно передовому, может быть важнее удовлетворения нижних этажей личного здания. Поскольку передовое ориентирует нас на будущее (а значит – и на некую вечность), а архаическое, глубинное связывает с прошлым, которое уже состоялось и лишь поддерживает настоящее, но ограничивает нашу свободу, будучи результатом давно свершившихся выборов. Это прошлое символизируется цикличностью, повторяемостью бытия и предустановленным миропорядком, в котором свобода затиснута узкими рамками норм.

Говоря о типизации любви, нельзя обойти молчанием вопрос о «своем» и «чужом». Все «свое» вытекает из прошлого, а значит в нем все меньше свободы и все больше судьбы, предопределенности. Мы не можем поменять родителей, сменить место и дату рождения. Прошлое не отменяется. Поэтому есть любовь к своему, которая формируется как привычка, а не выбор. Такая любовь не всегда безусловна, но, как правило, жертвенна. Она вполне может включать в себя и ненависть, и критику, и неприятие. И это касается не только «своего», но и собственно себя. У нас нет других «Я», как нет других предков, другого тела. Поэтому мы вынуждены жить и любить с тем, что имеется, с безусловно «своим». И лишь пытаться, возможно, его как-то менять, корректировать. К такой форме несвободной любви относятся все отношения, сформировавшиеся благодаря выбору, совершенному до нас, или не нами («стерпится – слюбится»). В этом случае свобода выступает как слишком дорогой ресурс, который держат под замком и достают по большим праздникам. Именно поэтому в архаических обществах, где свобода была очень дозированной, такую важную роль играли праздники, «выпускавшие пар», накапливавшийся в слишком регламентируемой социальной жизни. Да и сегодня дух единства в родах и семьях обычно скрепляют праздниками, на которые принято собирать всех «своих».

Но любое общество «своих» загнивает и разлагается без внедрения «чужого» - нового опыта, свежей крови, оригинальных идей. Конечно, и «чужие» могут быть как достаточно подобными, так и выглядеть слишком особенными. Нет четкого правила, будет ли притягательно слишком чужое, или все-таки подобное? Ясно лишь, что, чем больше разница потенциалов, чем сильнее различия, тем шире возникающий между объектами спектр возможных взаимодействий. А индивид сам определяет меру «своего-чужого», которую способен воспринять и «переварить» в своей любви. Ведь избыток свободы, как и ее недостаток, может быть губителен для личности, для ее внутреннего космоса, в котором на своих местах расположились основополагающие «да» и «нет». Слишком чужое способно разворотить этот порядок, разрушив основу личности, взорвать внутренний космос. И далее эту личность придется кропотливо собирать по кусочкам.

Любовь глубинно связана с идеей поедания, поглощения, слияния. Любящий есть едящий и едомый, подобно тому, как первобытный священнослужитель был жрецом и жертвой в одном лице (7). Конечно, все начинается с простого питания – основы жизни. Вначале мы просто едим то, что любим, в чем нуждаемся. Любовь к матери начинается с поедания ее молока. А все, что касается секса, выглядит как метафора слияния и поедания, стремления стать одним. Но если пища питает наше тело, секс питает удовольствием плотским (хотя оно, несомненно, касается и сознания), то любовь (в которой на более высоком уровне, в «снятом виде» есть и кормление, и секс) – понятие духовное, и питает она свободой.

Важнейший парадокс любви как раз в том, что она, ограничивая нашу свободу, подчиняя Эго своей воле, может взамен одаривать новой свободой. Любовь напоминает костер, в котором мы, сжигая свою свободу, получаем новые ее формы и новую форму своей самости. Любовь играет роль третьего, который действует как совершенно самостоятельная и довлеющая воля, бесцеремонно раздвигающая рамки индивидуального космоса, стремясь целиком впустить в них чужое «я». Конечно, попытка полного слияния двух атомарных индивидов обречена на провал, но она дарит чувство временного избавления от половой половинчатости, или любой другой ущербности/обделенности/отдельности, неполноты. Тем самым любовь при любом ее исходе становится важным уроком – с привкусом горечи и сладости. Горечи от того, что она провозглашает невозможное. Сладости – из-за того, что это невозможное осуществимо, но, как и всякий экстаз, как любой выход за рамки себя, не может быть зафиксировано в угоду нашим эгоистическим желаниям. Как свободу, так и любовь нельзя засушить, заспиртовать, заархивировать, сохранить в удобном виде. Такие мгновения чуда наполняют жизнь смыслом, поскольку индивидуальная жизнь ощущает свое причастие к безграничности, выходя за тягостные рамки самой себя.

Конечно, сказанное касается, прежде всего, половой любви двух, которая наиболее воспеваема на все лады и наиболее иррациональна. Последнее вытекает из сути такой любви, в которой столкновение противоположностей наиболее удачно для рождения нового, будь то дети, или переоткрывание уже известного, казалось бы, мира сквозь взгляд чужих глаз. Эта любовь отличается от дружбы, или каких-то братских, родственных чувств длинной цепочки «да» и «нет». То есть любовь половая дает больше вариантов взаимодействия (которое включает в себя и телесное), открывая более широкий спектр ощущений и переживаний. Но для духовной жизни дружеское общение способно вскрывать часто гораздо большие пласты свободы, расширяя горизонты мира.

Несливающиеся, но широко открытые навстречу друг другу души создают волнующее напряжение, которого обычно ищут творцы разных мастей. Наличие «музы» - не просто метафора, но вполне необходимое условие вдохновения. На роль таких муз могут претендовать и дети, и поклонники, и ученики, и учителя – все значимые другие, чье мнение ценно для творца. Как правило, этими значимыми другими выступают люди со сходным опытом, духовно «свои», имеющие подобный с творцом уровень свободы, а значит – запросы и интересы.

Не трудно понять, что любовь – это путь, двигаться по которому комфортно вместе, когда шаги идущих примерно равны. В противном случае формируется благодатное поле для психологических злоупотреблений, чьей-то жертвенности, или паразитизма. Обычно любовь, как и дружба, иссякают там, где это движение останавливается, но еще опасней, когда один хочет идти дальше, а другой – остановиться. Это признак разной меры индивидуальных свобод. Лишая любовь свободы, мы лишаем ее двигателя. И превращаем в порабощающий набор обязанностей и выхолостившихся ритуалов. Для старых друзей, или супругов едва ли не самой важной проблемой становится поиск утраченных «духовных скреп» их угасшего чувства, которое питает только память о пережитых когда-то моментах совместного экстаза – во всех возможных его формах. Но память об экстазе – слабое утешение, если нет дальнейшего движения вперед, новых экстазов.

СВОБОДА И ЭКСТАЗ.

Если считать свободу высшей, чем необходимость, ценностью, как «нужно» делать выбор? Любое «нужно» вытекает из нужд определенной системы: конкретного организма, сознания, общества и т.п. Поэтому подлинно свободное действие совершается как акт выхода за границы системы, в рамках которой совершается волевой акт. И каждая более прогрессивная и сложная форма реальности является итогом такого выхода за грань прежнего порядка. Живое – это преодоление ограниченности неживого, сознание – преодоление ограничений природы. Действовать по-настоящему свободно – значит действовать непредсказуемо, не сообразно с уже состоявшимся образом «себя» как закрытой системы. Настоящая свобода выглядит скорее как абсурдность и безумность, поскольку любой смысл существует в рамках определенной системы. Меняются системы – меняется и понимание одних и тех же на первый взгляд явлений и событий. Поэтому встречу со свободой мы воспринимаем как чудо, как нечто необъяснимое. Ведь объяснимость – это следование необходимости.