никогда, даже в период их кратковременного проживания на одной квартире в

1844-1845 годах. В дальнейшем жизнь развела их очень далеко; этому, возможно, способствовало и то, что в журнале Достоевского "Эпоха" была напечатана статья

Ап. Григорьева "Отживающие в литературе явления" (1864), с очень резкой

оценкой всего творчества Григоровича. Вспоминая свое знакомство с

Достоевским, Григорович вводит небольшие, но в какой-то мере выгодные для

себя поправки в воспоминания Достоевского в "Дневнике писателя" в связи с

"Бедными людьми". Так, по Достоевскому, Григорович пришел к нему просить

рукопись "Бедных людей", еще не читавши ее. Григорович же утверждает, что он

ее читал и потом уже отнес к Некрасову. Изложение разрыва Достоевского с

кружком "Современника" у Григоровича полемично по отношению к

81

воспоминаниям Панаевой (см. стр. 140-143 наст. тома). Он изображает дело таким

образом, что вина за обострение отношений падает на Достоевского, а не на

Тургенева, как пишет Панаева. В некоторых отношениях воспоминания

Григоровича имеют значение первоисточника: так, сообщение о связях

Достоевского с братьями Бекетовыми является единственным мемуарным

свидетельством о принадлежности его к социалистически настроенному кружку

еще до знакомства с Петрашевским.

ИЗ "ЛИТЕРАТУРНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ"

Первый год в училище {1} был для меня сплошным терзанием. Даже

теперь, когда меня разделяет от этого времени больше полустолетия, не могу

вспомнить о нем без тягостного чувства; и этому не столько способствовали

строгость дисциплинарных отношений начальства к воспитанникам, маршировка

и ружьистика, не столько даже трудность ученья в классах, сколько новые

товарищи, с которыми предстояло жить в одних стенах, спать в одних комнатах.

Представить трудно, чтобы в казенном, и притом военно-учебном, заведении

могли укорениться и существовать обычаи, возможные разве в самом диком

обществе. Начальство не могло этого не знать; надо полагать, оно считало зло

неизбежным и смотрело на него сквозь пальцы, заботясь главным образом о том, чтобы внешний вид был исправен и высшая власть осталась им довольна.

Комплект учащихся состоял из ста двадцати воспитанников, или

кондукторов, как их называли, чтоб отличать от кадет. В мое время треть из них

составляли поляки, треть - немцы из прибалтийских губерний, треть - русские. В

старших двух классах были кондукторы, давно брившие усы и бороду; они

держали себя большею частию особняком, присоединяясь к остальным в крайних

только случаях. От тех, которые были моложе, новичкам положительно житья не

было. С первого дня поступления новички получали прозвище рябцов - слово, производимое, вероятно, от рябчика, которым тогда военные называли штатских.

Смотреть на рябцов, как на парий, было в обычае. Считалось особенною

доблестью подвергать их всевозможным испытаниям и унижениям.

Новичок стоит где-нибудь, не смея шевельнуться; к нему подходит

старший и говорит задирающим голосом: "Вы, рябец, такой-сякой, начинаете, кажется, кутить?" - "Помилуйте... я ничего..." - "То-то, ничего... Смотрите вы у

меня!" - И затем щелчок в нос, или повернут за плечи и ни за что ни про что

угостят пинком. Или: "Эй вы, рябец, как вас?.. Ступайте в третью камеру; подле

моей койки лежит моя тетрадь, несите сюда, да, смотрите, живо, не то расправа!"

Крайне забавным считалось налить воды в постель новичка, влить ему за

воротник ковш холодной воды, налить на бумагу чернил и заставить его слизать, заставить говорить непристойные слова, когда замечали, что он конфузлив и

маменькин сынок.

В классах, во время приготовления уроков, как только дежурный офицер

удалялся, поперек двери из одного класса в другой ставился стол; новички

должны были на четвереньках проходить под ним, между тем как с другой

82

стороны их встречали кручеными жгутами и хлестали куда ни попало. И боже

упаси было заплакать или отбиваться от такого возмутительного насилия. Сын

доктора, К., поступивший в одно время со мною, начал было отмахиваться

кулаками; вокруг него собралась ватага, и так исколотили, что его пришлось

снести в лазарет; к его счастью, его научили сказать, что он споткнулся на

классной лестнице и ушибся. Пожалуйся он, расскажи, как было дело, он, конечно, дорого бы поплатился.

И все это происходило в казенном заведении, где над головой каждого

висел дамоклов меч строгости, взыскательности самой придирчивой; где за самый

невинный проступок - расстегнутый воротник или пуговицу - отправляли в

карцер или ставили у дверей на часы с ранцем на спине и не позволяли опускать

ружье на пол.

В одном из помещений училища находилась канцелярия, сообщавшаяся с

квартирой ротного командира Фере; в канцелярии заседал письмоводитель из

унтер-офицеров, по фамилии Игумнов. Зайдешь, бывало, в канцелярию узнать, нет ли письма, не приходил ли навестить родственник. Случайно в дверях

показывался Фере; он мгновенно указывал пальцем на вошедшего и сонным

голосом произносил: "Игумнов, записать его!" Игумнов исполнял приказание, и

вошедший ни за что ни про что должен был отсиживать в училище праздничный

день.

Безусловно, винить начальство за допущение своеволия между

воспитанниками было бы несправедливо. Не надо забывать, что в то время оно

находилось, более чем мы сами, под гнетом страха и ответственности; на

шалости, происходившие у себя дома, в закрытии, смотрели снисходительно, лишь бы, как я уже заметил, в данный момент воспитанники были во всем

исправны: не пропустили на улице офицера, не отдав ему чести, выходной билет

был бы на месте между второй и третьей пуговицей, отличились бы на

ординарцах или на разводе или молодцами прошли бы на майском параде. Надо

сказать также, начальство ничего не знало о том, что происходило в

рекреационной зале, - оно туда почему-то редко заглядывало. Там между тем, помимо истязания рябцов, совершались другие предосудительные сцены;

распевались песни непристойного характера, и в том числе знаменитая "Феня", кончавшаяся припевом:

Ах ты, Феня, Феня,

Феня ягода моя!..

Раз в год, накануне рождества, в рекреационную залу входил

письмоводитель Игумнов в туго застегнутом мундире, с задумчивым,

наклоненным лицом. Он становился на самой середине залы, выжидал, пока

обступят его воспитанники, кашлял в ладонь и, не смотря в глаза

присутствующим, начинал глухим, монотонным голосом декламировать

известное стихотворение Жуковского:

Раз в крещенский вечерок

83

Девушки гадали ... и т. д. {2}

Покончив с декламацией, Игумнов отвешивал поклон и с тем же

задумчивым видом медленно выходил из залы.

Всякий раз после этого собиралась подписка в пользу Игумнова; одному

из старших поручалось отдать ему деньги.

Разноплеменность в составе персонала училища не давала себя

чувствовать или, по крайней мере, настолько слабо выражалась, что была почти

незаметна; ее сглаживали чувство строгой зависимости, распространявшейся на

всех одинаково, труд и сложность занятий в классах, отчасти также общий гонор, царивший в мое время в училище; гонор основывался на преимуществе перед

другими военно-учебными заведениями, не допускавшем в училище телесного

наказания. Такое преимущество в значительной степени приподымало дух

каждого, составляло его гордость.