Достоевский между тем просиживал целые дни и часть ночи за

письменным столом. Он слова не говорил о том, что пишет; на мои вопросы он

отвечал неохотно и лаконически; зная его замкнутость, я перестал спрашивать. Я

мог только видеть множество листов, исписанных тем почерком, который отличал

Достоевского: буквы сыпались у него из-под пера точно бисер, точно

нарисованные. Такой почерк видел я впоследствии только у одного писателя: Дюма-отца. Как только Достоевский переставал писать, в его руках немедленно

появлялась книга. Он одно время очень пристрастился к романам Ф. Сулье, особенно восхищали его "Записки демона". Усиленная работа и упорное сиденье

дома крайне вредно действовали на его здоровье; они усиливали его болезнь, проявлявшуюся несколько раз еще в юности, в бытность его в училище.

Несколько раз во время наших редких прогулок с ним случались припадки. Раз, проходя вместе с ним по Троицкому переулку, мы встретили похоронную

процессию. Достоевский быстро отвернулся, хотел вернуться назад, но, прежде

чем успели мы отойти несколько шагов, с ним сделался припадок настолько

сильный, что я с помощью прохожих принужден был перенести его в ближайшую

мелочную лавку; насилу могли привести его в чувство. После таких припадков

наступало обыкновенно угнетенное состояние духа, продолжавшееся дня два или

три {22}.

Раз утром (это было летом) Достоевский зовет меня в свою комнату;

войдя к нему, я застал его сидящим на диване, служившем ему также постелью; перед ним, на небольшом письменном столе, лежала довольно объемистая тетрадь

почтовой бумаги большого формата, с загнутыми полями и мелко исписанная.

- Садись-ка, Григорович; вчера только что переписал; хочу прочесть тебе; садись и не перебивай, - сказал он с необычною живостью.

То, что он прочел мне в один присест и почти не останавливаясь, явилось

вскоре в печати под названием "Бедные люди".

t Я был всегда высокого мнения о Достоевском; его начитанность, знание

литературы, его суждения, серьезность характера действовали на меня

внушительно; мне часто приходило в голову, как могло случиться, что я успел

уже написать кое-что, это кое-что было напечатано, я считал уже себя некоторым

образом литератором, тогда как Достоевский ничего еще не сделал по этой части?

С первых страниц "Бедных людей" я понял, насколько то, что было написано

Достоевским, было лучше того, что я сочинял до сих пор; такое убеждение

усиливалось по мере того, как продолжалось чтение. Восхищенный донельзя, я

несколько раз порывался броситься ему на шею; меня удерживала только его

нелюбовь к шумным, выразительным излияниям; я не мог, однако ж, спокойно

сидеть на месте и то и дело прерывал чтение восторженными восклицаниями.

Результат этого чтения более или менее известен читающей публике.

История о том, как я силой почти взял рукопись "Бедных людей" и отнес ее

Некрасову, рассказана самим Достоевским в его "Дневнике" {23}. Из скромности, вероятно, он умолчал о подробностях, как чтение происходило у Некрасова.

Читал я. На последней странице, когда старик Девушкин прощается с Варенькой, 89

я не мог больше владеть собою и начал всхлипывать, я украдкой взглянул на

Некрасова: по лицу у него также текли слезы. Я стал горячо убеждать его в том, что хорошего дела никогда не надо откладывать, что следует сейчас же

отправиться к Достоевскому, несмотря на позднее время (было около четырех

часов утра), сообщить ему об успехе и сегодня же условиться с ним насчет

печатания его романа.

Некрасов, изрядно также возбужденный, согласился, наскоро оделся, и мы

отправились.

Должен признаться, я поступил в настоящем случае очень необдуманно.

Зная хорошо характер моего сожителя, его нелюдимость, болезненную

впечатлительность, замкнутость, мне следовало бы рассказать ему о случившемся

на другой день, но сдержанно, а не будить его, не тревожить неожиданною

радостью и, вдобавок, не приводить к нему чуть ли не ночью незнакомого

человека; но я сам был тогда в возбужденном состоянии; в такие минуты здраво

рассуждают более спокойные люди.

На стук наш в дверь отворил Достоевский; увидав подле меня незнакомое

лицо, он смутился, побледнел и долго не мог слова ответить на то, что говорил

ему Некрасов. После его ухода я ждал, что Достоевский начнет бранить меня за

неумеренное усердие и излишнюю горячность; но этого не случилось; он

ограничился тем только, что заперся в своей комнате, и долго после того я

слышал, лежа на своем диване, его шаги, говорившие мне о взволнованном

состоянии его духа.

После знакомства с Некрасовым и через него с Белинским, который

прочел рукопись "Бедных людей", с Достоевским произошла заметная перемена.

Во время печатания "Бедных людей" он постоянно находился в крайне нервном

возбуждении. Со свойственною ему несообщительностью, он не говорил мне о

том, как сошелся с Некрасовым и что дальше было между ними. Стороною только

доходили до меня слухи о том, что он требовал печатать "Бедных людей" особым

шрифтом и окружить рамкой каждую страницу; я не присутствовал при этих

разговорах и не знаю, справедливо это или нет; если и было что-нибудь похожее, тут, вероятно, не обошлось без преувеличения {24}.

Могу сказать только с уверенностью, что успех "Бедных людей" и еще

больше, кажется, неумеренно-восторженные похвалы Белинского положительно

вредно отразились на Достоевском, жившем до той поры замкнуто, в самом себе, встречавшемся, да и то не часто, с немногими товарищами, не имевшими ничего

общего с литературой. Возможно ли было такому человеку, даже при его уме, сохранить нормальное состояние духа, когда с первого шага на новом поприще

такой авторитет, как Белинский, преклонился перед ним, громко провозглашая, что появилось новое светило в русской литературе? {25} Вскоре после "Бедных

людей" Достоевский написал повесть "Господин Прохарчин" или "Господин

Голядкин", не помню хорошо названия. Чтение назначено было у Некрасова; я

также был приглашен. Белинский сидел против автора, жадно ловил каждое его

слово и местами не мог скрыть своего восхищения, повторяя, что один только

Достоевский мог доискаться до таких изумительных психологических тонкостей

{26}.

90

Увлечение Белинского не сделало бы еще, может быть, такого действия на

Достоевского, как тот внезапный, резкий поворот на его счет в мнении

Белинского и его кружка. Вот. -Что около этого времени писал Белинский к

Анненкову: "Не знаю, писал ли я вам, что Достоевский написал повесть

"Хозяйка", - ерунда страшная! В ней он хотел помирить Марлинского с

Гофманом, подбавивши немного Гоголя. Он еще написал кое-что после того, но

каждое его новое произведение - новое падение. В провинции его терпеть не

могут, в столице отзываются враждебно даже о "Бедных людях"; я трепещу при

мысли перечитать их. Надулись же мы, друг мой, с Достоевским-гением!" {27}

Писал это Белинский, честнейший из людей, но склонный к увлечению, - писал

совершенно искренне, как всегда, по убеждению. Белинский не стеснялся громко

высказывать свое мнение о Достоевском; близкие люди его кружка ему вторили.

Неожиданность перехода от поклонения и возвышения автора "Бедных

людей" чуть ли не на степень гения к безнадежному отрицанию в нем

литературного дарования могла сокрушить и не такого впечатлительного и

самолюбивого человека, каким был Достоевский. Он стал избегать лиц из кружка

Белинского, замкнулся весь в себя еще больше прежнего и сделался