раздражительным до последней степени. При встрече с Тургеневым,

принадлежавшим к кружку Белинского, Достоевский, к сожалению, не мог

сдержаться и дал полную волю накипевшему в нем негодованию, сказав, что

никто из них ему не страшен, что дай только время, он всех их в грязь затопчет.

Не помню, что послужило поводом к такой выходке; речь между ними шла,

кажется, о Гоголе.

Во всяком случае, я уверен, вина была на стороне Достоевского. Характер

Тургенева отличался полным отсутствием задора; его скорее можно было

упрекнуть в крайней мягкости и уступчивости. После сцены с Тургеневым

произошел окончательный разрыв между кружком Белинского и Достоевским; он

больше в него не заглядывал. На него посыпались остроты, едкие эпиграммы, его

обвиняли в чудовищном самолюбии, в зависти к Гоголю, которому он должен бы

был в ножки кланяться, потому что в самых хваленых "Бедных людях"

чувствовалось на каждой странице влияние Гоголя {28}. <...>

Не помню, о чем-то раз зашел у меня с Достоевским горячий спор.

Результат был тот, что решено было жить порознь. Мы разъехались, но, однако ж, мирно, без ссоры. Бывая оба часто у Бекетовых, мы встречались дружелюбно, как

старые товарищи. Около Бекетовых мало-помалу образовался целый кружок; мы

вступили в него благодаря старшему из братьев, Алексею Николаевичу, бывшему

нашему товарищу по училищу. Братья его, Николай Николаевич, известный

теперь профессор химии, и Андрей Николаевич, не менее известный профессор

ботаники, были тогда еще студентами {29}. Всякий раз встречалось здесь

множество лиц, большею частью таких же молодых, как мы были сами; в числе

их особенно часто являлся А. Н. Плещеев, тогда также студент.

Я видел на веку своем немало людей просвещенных, любезных,

приветливых, выбивавшихся из сил, чтобы составить у себя кружок, и им это не

удавалось; Бекетовы не прикладывали никакого старания, кружок был им даже в

тягость, потому что мешал занятиям, тем не менее кружок составился. Всех в

91

равной степени притягивала симпатия к старшему брату, Алексею Николаевичу.

Это была воплощенная доброта и прямодушие в соединении с развитым умом и

горячею душой, возмущавшеюся всякою неправдой, отзывавшеюся всякому

благородному, честному стремлению.

Собирались большею частью вечером. При множестве посетителей

(сходилось иногда до пятнадцати человек), беседа редко могла быть общею; редко останавливались на одном предмете, разве уж выдвигался вопрос, который

всех одинаково затрагивал; большею частью разбивались на кучки, и в каждой

шел свой отдельный разговор. Но кто бы ни говорил, о чем бы ни шла речь, касались ли событий в Петербурге, в России, за границей, обсуждался ли

литературный или художественный вопрос, во всем чувствовался прилив свежих

сил, живой нерв молодости, проявление светлой мысли, внезапно рожденной в

увлечении разгоряченного мозга; везде слышался негодующий, благородный

порыв против угнетения и несправедливости. Споры бывали жаркие, но никогда

не доходило до ссоры, благодаря старшему Бекетову, умевшему тотчас же

примирить, внести мир и согласие. Многому помогала также молодость, с

одинаковою легкостью воспламеняющаяся и забывающая свои увлечения. Часто, наговорившись и накричавшись досыта, кто-нибудь предлагал прогулку; все

радостно принимали предложение. Раз мы всею компанией согласились сделать

большую экскурсию - отправиться пешком в Парголово и провести ночь на

Поклонной горе над озером; каждый должен был запастись каким-нибудь

провиантом; на долю Бекетовых пришлось нести медный чайник для варки кофе и

принадлежности.

Мне до сих пор памятно это похождение. Во все время пути и в течение

всей ночи, проведенной на берегу озера, веселость била ключом, счастье было в

сердце каждого. Оно высказывалось песнями, остротами, забавными рассказами, неумолкаемым хохотом. Парголовское озеро, я думаю, никогда не видало с тех

пор такого ликования.

Участие в общественной беседе всегда существеннее в пользу

умственного развития, чем разговоры вдвоем, как бы ни был умен собеседник и

внимателен слушатель. Главным двигателем служит здесь личное самолюбие; необходимость постоянно держать ум настороже, не казаться глупее других, следить за мыслью, готовиться в присутствии других поддержать ее или

оспорить, - все это в значительной степени пробуждает сознание, обостряет ум,

"встряхивает мозги", как говорится.

П. В. АННЕНКОВ

Павел Васильевич Анненков (1812-1887) - мемуарист и историк

литературы, автор первой научной биографии Пушкина.

Близкое знакомство с Гоголем и Белинским, сорокалетняя дружба с И. С.

Тургеневым, приятельские отношения с Грановским, Герценом и Огаревым,

Щедриным и Писемским отразились в интересных по содержанию

92

воспоминаниях Анненкова ("Н. В. Гоголь в Риме летом 1841 года",

"Замечательное десятилетие. 1838-1848", "Молодость И. С. Тургенева. 1840-1856"

и др.).

Отношение Анненкова к Достоевскому сложилось под впечатлением того

конфликта с кружком "Современника", который- привел вскоре к разрыву

Достоевского с издателями журнала. Вскоре Достоевский разошелся и с

Белинским (см. стр. 146, 147).

ИЗ "ЗАМЕЧАТЕЛЬНОГО ДЕСЯТИЛЕТИЯ"

В одно из моих посещений Белинского, перед обедом, когда он отдыхал от

утренних писательских работ, я со двора дома увидел его у окна гостиной с

большой тетрадью в руках и со всеми признаками волнения на лице. Он тоже

заметил меня и прокричал: "Идите скорее, сообщу новость...". "Вот от этой самой

рукописи, - продолжал он, поздоровавшись со мною, - которую вы видите, не

могу оторваться второй день. Это - роман начинающего таланта: каков этот

господин с виду и каков объем его мысли - еще не знаю, а роман открывает такие

тайны жизни и характеров на Руси, которые до него и не снились никому.

Подумайте, это первая попытка у нас социального романа, и сделанная притом

так, как делают обыкновенно художники, то есть не подозревая и сами, что у них

выходит. Дело тут простое; нашлись добродушные чудаки, которые полагают, что

любить весь мир есть необычайная приятность и обязанность для каждого

человека. Они ничего и понять не могут, когда колесо жизни со всеми ее

порядками, наехав на них, дробит им молча члены и кости. Вот и все, - а какая

драма, какие типы! Да, я и забыл вам сказать, что художника зовут Достоевский, а

образцы его мотивов представлю сейчас". И Белинский принялся с необычайным

пафосом читать места, наиболее поразившие его, сообщая им еще большую

окраску своей интонацией и нервной передачей. Так встретил он первое

произведение нашего романиста {Во время вторичного моего отсутствия из

России, в 1846 году, почти такое же настроение охватило Белинского, как

рассказывали мне, и с рукописью "Обыкновенная история" И. А. Гончарова -

другим художественным романом. Он с первого же раза предсказал обоим

авторам большую литературную будущность, что было не трудно, но он еще

предсказал, что потребуется им много усилий и много времени, прежде чем они

наживут себе творческие идеи, достойные их таланта. (Прим. П. В. Анненкова.)}.

И этим еще не кончилось. Белинский хотел сделать для молодого автора

то, что он делал уже для многих других, как, например, для Кольцова и

Некрасова, - то есть высвободить его талант от резонерских наклонностей и

сообщить ему сильные, так сказать, нервы и мускулы, которые помогли бы