капитану скажу". - "Я, говорю, не буяню, а капитану как хочешь рапортуй". Тут, слыша разговор наш, иные из арестантов тоже стали ворчать, да кто-то ругнул и

начальство. Писарь-то и обозлился. "Ты, - говорит мне, - бунтовщик; вот капитан

с тобой справится". И пошел. Зло меня такое взяло, что и сказать не могу; чуял я, что дело не обойдется без греха. Был у меня в ту пору нож складной, под Нижним

у арестанта на рубашку выменял. И не помню теперь, как я достал его из-за

пазухи и сунул в рукав. Смотрим, выходит из казармы офицер, красный такой с

рожи-то, глаза словно выскочить хотят, надо быть, выпил. А писаришко-то за

ним. "Где бунтовщик? - крикнул капитан да прямо ко мне. - Ты что бунтуешь?

А?" - "Я, говорю, не бунтую, ваше благородие, а только о людях печалюсь, для

того морить голодом ни от бога, ни от царя не показано". Как зарычит он: "Ах ты

такой-сякой! я тебе покажу, как показано с разбойниками управляться. Позвать

солдат!" А я это нож-то в рукаве прилаживаю, да и изноравливаюсь. "Я тебя, говорит, научу!" - "Нечего, мол, ваше благородие, ученого учить; я и без науки

себя понимаю". Это уж я ему назло сказал, чтоб он пуще обозлился да поближе ко

мне подошел... не стерпит, думаю. Ну, и не стерпел он: сжал кулаки и ко мне, а я

этак подался да как сигну вперед и ножом-то ему снизу живот, почитай, до самой

глотки так и пропорол. Повалился, словно колода. Что делать? неправда-то его к

арестантам больно уж меня обозлила. Вот за этого самого капитана и попал я, Федор Михайлович, в особый разряд, в вечные".

Все это, по словам Достоевского, арестант рассказывал с такой простотой

и спокойствием, как будто речь шла о каком-нибудь срубленном в лесу гнилом

дереве. Он не фанфаронил своим преступлением, не оправдывался в нем, а

передавал это точно какой-нибудь обыденный случай. Между тем это был один из

самых смирных арестантов во всем остроге. В "Записках из Мертвого дома" есть

несколько похожий на это эпизод об убийстве этапного майора; но рассказ, приведенный мною, я слышал от Федора Михайловича лично и передаю если не

совсем его словами, то, во всяком случае, близко, потому что он тогда сильно

поразил меня и живо остался в моей памяти. Может быть, кто-нибудь из наших

132

общих знакомых помнит его. <...> Вспоминая о преступниках, каких ему

пришлось видеть в каторжном остроге, он не относился к ним с брезгливостью и

презрением человека, который по образованию стоял неизмеримо выше их, а

старался найти какую-нибудь человеческую черту в самом ожесточенном сердце.

С другой стороны, он не жаловался никогда на свою собственную судьбу, ни на

суровость суда и приговора, ни на загубленные цветущие годы своей молодости.

Правда, и от других возвратившихся из каторги петрашевцев мне не случалось

слышать резких жалоб, но у них это, кажется, происходило от присущего

русскому человеку свойства не помнить зла; у Достоевского же соединялось еще

как будто с чувством благодарности к судьбе, которая дала ему возможность в

ссылке не только хорошо узнать русского человека, но вместе с тем и лучше

понять самого себя. О долгих лишениях в остроге говорил он неохотно и только с

горечью вспоминал о своем отчуждении от литературы, но и тут прибавлял, что, читая по необходимости одну Библию, он яснее и глубже мог понять смысл

христианства. <...>

П. П. СЕМЕНОВ-ТЯН-ШАНСКИЙ

Петр Петрович Семенов, граф (1827-1914), названный Тян-Шанским в

память его замечательного путешествия 1856-1857 годов в дикий, недоступный в

то время для европейцев Тянь-Шань, - выдающийся ученый, географ, ботаник и

энтомолог, крупный государственный деятель (принимал близкое участие в

подготовке крестьянской реформы 1861 г.); организатор и идейный руководитель

многочисленных экспедиций (Пржевальского, Потехина, П. А. Кропоткина, В. А.

Комарова и др.); сыграл большую роль в развитии статистики в России (его

статистическими работами пользовался В. И. Ленин). Собрал богатейшую

коллекцию картин фламандских и голландских художников XVI и XVII веков, вторую по полноте в Европе (в 1910 г. передана им в Эрмитаж), издал обширный

труд: "Этюды по истории нидерландской живописи" (1885-1890).

П. П. Семенову принадлежат обширные "Мемуары" (четыре тома). Это

своего рода "семейная хроника", написанная по личным воспоминаниям

человеком, обладавшим огромной памятью ученого, всегда и во всем

стремившимся к точной передаче фактов, в данном случае - явлений и событий

русской истории и жизни современной ему эпохи. В частности, в отношении к

Достоевскому П. П. Семенов проявляет свое особенное беспристрастие как в

сфере лично-бытовой, так и со стороны идейной, оставаясь вне той борьбы, которая не утихала вокруг писателя и его творчества в течение десятилетий.

Близкий друг Н. Я. Данилевского, в 40-х годах чрезвычайно увлекавшегося

фурьеризмом, читавшего в обществе петрашевцев ряд рефератов о социализме, П.

П. Семенов тоже был прикосновен к этому обществу, считал своими близкими

знакомыми не только "некоторых молодых ученых, но и начинавших

литературную деятельность молодых литераторов", как, например, М. Е.

133

Салтыкова, Ф. М. Достоевского, А. Н. Плещеева, Аполлона и Валериана

Майковых.

В своих письмах из Сибири к некоторым близким ему людям,

Достоевский пишет о Семенове в тонах очень теплых, как о чело, веке, хорошо

ему знакомом еще по Петербургу. Так, в письме от октября 1859 года к своему

семипалатинскому приятелю А. Е. Врангелю он спрашивает его: "Знакомы ли вы

с Петром Петровичем Семеновым, который был у нас в Сибири, после вас, - мой

превосходный знакомый. Это прекрасный человек, а прекрасных людей надо

искать. Если знакомы, то передайте ему мой поклон и расскажите ему обо мне"

(Письма, I, 262). О нем же в письме к Валиханову от 14 декабря 1856 года (там

же, стр. 202),

ИЗ "МЕМУАРОВ"

Из тома 1 - "Детство и юность (1827-1855 гг.)"

Во время моей совместной жизни с Данилевским {1}, после отъезда брата

и дяди из Петербурга, круг нашего знакомства значительно расширился, главным

образом потому, что Данилевский, не имея никакого состояния, должен был

обеспечивать свое существование литературным трудом и писал обширные, очень

дельные научные статьи в "Отечественных записках". Это ввело его в знакомство

не только с Краевским (редактором их), но и со многими другими литературными

деятелями и критиками - Белинским и Валерианом Майковым. Они оценили

необыкновенно логичный ум Данилевского, его изумительную диалектику и

обширную, разностороннюю эрудицию. Таким образом, кружок даже наших

близких знакомых был во время посещения нами университета не исключительно

студенческий, а состоял из молодой, уже закончившей высшее образование

интеллигенции того времени. К нему принадлежали не только некоторые

молодые ученые, но и начинавшие литературную деятельность молодые

литераторы, как, например, лицейские товарищи Данилевского: Салтыков

(Щедрин) и Мей, Ф. М. Достоевский, Дм. В. Григорович, Ал. Ник. Плещеев, Аполлон и Валериан Майковы и др. Посещала мы друг друга не особенно часто, но главным местом и временем нашего общения были определенные дни

(пятницы), в которые мы собирались у одного из лицейских товарищей брата и

Данилевского - Михаила Васильевича Буташевича-Петрашевского. Там мы и