эти сроки выхода "Гражданина" по понедельникам составляли тоже одну из
отличительных особенностей его в ряду не только еженедельных журналов
русских, из которых по этим дням не выходил ни один, но даже ежедневных
газет, не выходивших в то время во все дни, следовавшие за праздниками и
вообще днями неприсутственными. Эти выходы "Гражданина" по понедельникам
мне-метранпажу его - были всего неприятнее из всего неприятного в нем, по той
простой причине, что, благодаря им, наиболее сложная работа типографии
приходилась на воскресенье. Но с этим поделать ничего было нельзя: дилемма: хочешь - работай, не хочешь - охотники найдутся, давно была мною решена. Не
раз и Федору Михайловичу я объяснял это неприятное обстоятельство для нас, рабочих людей, ничем особо не вознаграждаемых за праздничную работу; он
вполне соглашался с моими доводами, но не мог ничем помочь нам. Однако ж
летом, когда, чередуясь с издателем отдыхом, он оставался полным
распорядителем журнала, нам, обоюдными усилиями, удавалось сокращать
воскресную работу на целую половину суток, то есть, вместо того чтобы кончать
в обычные три часа ночи на понедельник, мы кончали в два-три часа дня
воскресенья; Федор Михайлович кончал, конечно, еще раньше нас, и потому,
благодаря этому сокращению рабочего времени, он мог в воскресенье же уезжать
к своему семейству, которое летом жило в Старой Руссе, где с некоторого
времени Федор Михайлович приобрел небольшой дом. Приезжал он оттуда, для
составления номера, в четверг, и, таким образом, еженедельный номер
"Гражданина" мы делали в три дня. Затем наступала очередь N, со вступлением
которого в отправление редакторских обязанностей наступали на несколько
недель вакации для Федора Михайловича, а у нас в типографии дело
поворачивало на старый лад, то есть работа накануне выпуска номера
затягивалась до ночи.
VII
Незадолго до того времени усиливавшаяся в нашем отечестве потребность
народного образования вызывала в периодической печати 1870-х годов массу
разнородных толков о начальном образовании, о народных школах, об учителях
для этих школ и тому подобном. Можно сказать, что тогда это был главный
внутренний русский вопрос времени.
Под влиянием этих всеобщих толков печати я в конце лета 1873 года
задумал написать свои воспоминания о моем школьном учении и о моем учителе, прекрасном как человеке и идеальном как народном школьном учи" теле.
Довольно большая статья у меня написалась легко и скоро, относительно,
156
разумеется, так как писал я, по обыкновению, урывками, - точно вылилась.
Написав эту статью, я рассудил отступить на тот раз от своего обычая носить свои
статьи в иллюстрированные журналы {8}, а решился наперед показать свое новое
произведение Федору Михайловичу. - не найдет ли он возможным напечатать его
в "Гражданине"...
Но прежде чем решиться на это, я несколько поколебался: как-то он
посмотрит на мою притязательность на литераторство; после оказалось, что
опасения мои были напрасны: узнать меня с новой, хорошей, именно с
литераторской, стороны для Федора Михайловича было неожиданностью,
приятно его поразившею.
Понес я к Федору Михайловичу свою статью не нарочно, а захватил ее,
отправляясь к нему на обычный визит по делам журнала. Во время разговора
Федор Михайлович несколько раз взглядывал на свернутую в трубочку и
завернутую в газетную бумагу рукопись мою, о которой я все еще ничего не
говорил ему; наконец, кончив об общем деле, я сказал о своем и подал ему
рукопись. Федор Михайлович взял ее и при этом видимо преобразился: серьезное, даже несколько угрюмое лицо его просияло тихим удовольствием, которое тотчас
же и выразилось его доброю улыбкою. Держа рукопись в своих руках и еще не
развертывая ее, он проговорил:
- Это вы, Михаил Александрович, написали?.. Вы сами?
- Да, Федор Михайлович, я сам написал.
- Прочту, прочту!.. Это должно быть интересно... С удовольствием
прочту... Сегодня же и прочту.
Я чувствовал некоторую неловкость, а потому тотчас же попрощался с
Федором Михайловичем и ушел от него.
В следующий визит к Федору Михайловичу, по нашим общим делам, я,
между прочим, спросил его и о своей статье.
- Я ее прочел, - ответил мне Федор Михайлович, - в тот же вечер и прочел, как вы мне ее принесли...
Я молчал и вопросительно смотрел ему в лицо, ожидая, не скажет ли он
своего мнения о ней. Федор Михайлович, должно быть, понял мое
вопросительное молчание, потому что вслед за тем он прибавил:
- Ее можно в "Гражданине" напечатать, если хотите.
- Годится, значит?
- Да. Она написана очень литературно, так что и поправлять нечего...
Можно так целиком и напечатать.
Довольный таким приговором редактора, я возымел смелость узнать
мнение Федора Михайловича о моей статье с критической точки зрения.
Серьезное, во все время этого разговора, лицо его при этом приняло хорошо уже
знакомое мне добродушное выражение.
- Очень простодушна, - сказал он и улыбнулся.
- Как это простодушна, Федор Михайлович?
- Да так; вышел простодушный рассказ... По-моему, когда уж знаешь, о
чем писать, так можно и побольше сказать.
- Гм! Это как же... смелее, что ли, надобно?
157
- Да разумеется, чего ж стесняться-то?
Затем Федор Михайлович осведомился у меня, показывал ли я свою
статью (издателю) N, и, узнав, что не показывал, возвратил мне ее, сказав, чтоб я
передал ее N, "так как все рукописи для журнала исходят от него", и сказать ему, что он уже прочел ее. Я медлил отдавать статью N, пока наконец тот сам не
спросил у меня ее, что означало, что Федор Михайлович сказал ему о ней
{Статья, о которой здесь шла речь, напечатана в N 19, 20, 21 и 22 журнала
"Гражданин" за 1874 год, под заглавием "Из воспоминаний простого человека.
Мой учитель", с посвящением учителям народных школ. (Прим. М. А.
Александрова.)}.
После только что описанного эпизода, радикально укрепившего за мною
благорасположение Федора Михайловича, он неоднократно напоминал мне, что я
"сам литератор". Во всех случаях, когда ему вследствие его обычной
заботливости приходилось обращаться ко мне с просьбою об исполнении какого-
нибудь экстраординарного поручения - чаще всего о наблюдении за
тщательностью исправления более или менее значительных авторских или
редакторских корректур независимо от проверки этих исправлений корректорами,
- он в заключение говаривал:
- Вы сами литератор, поэтому лучше кого другого можете судить, как
важно для статьи выправить все именно так, как показано в корректуре; вы лучше
корректора можете понять, как именно требуется исправить.
Иногда же подобное обращение он употреблял в конце своего увещания, в
виде прибавки для вящей убедительности:
- Ведь вы же сами литератор, Михаил Александрович, поэтому вам
должны быть близки интересы автора.
Однажды я возразил Федору Михайловичу:
- Вы шутите, Федор Михайлович! Какой я литератор, если написал две-
три статьи, да больше и не пишу.
- Но вы можете писать... Вы литератор... Я вам говорю это!..
- Ваше признание мне очень лестно, Федор Михайлович, им гордиться бы
можно, да только...
- Что только?.. Отчего вы не пишете? Пишите, вы можете писать.
Не раз и впоследствии осведомлялся у меня Федор Михайлович, не пишу
ли я чего, не написал ли что-нибудь; ответ мой, за весьма редкими исключениями, бывал отрицательный.
- Не до писанья, Федор Михайлович, - отвечал я однажды. - Жизнь