Михайлович относился к его писанию по-прежнему, и, когда однажды в разговоре

я сослался на его корреспонденцию с театра войны, Федор Михайлович

нахмурился мгновенно и сказал:

- Ну, уж этого-то лучше бы вовсе не читать!

По поводу кончины Н. А. Некрасова Федор Михайлович высказал свой

взгляд на поэзию его {25}. Он сказал, что, несмотря на шероховатость и

неблагозвучность некоторых стихов Некрасова, он тем не менее поэт истинный, а

отнюдь не стихослагатель; что стихи его не деланные, не искусственные, а

вылившиеся сами собою прямо из души поэта, и в этом отношении он ставил

Некрасова выше всех современных поэтов. В ближайшем после смерти Некрасова

выпуске "Дневника писателя" Федор Михайлович посвятил его памяти много

искренних строк как из своего личного сочувствия, так и в оправдание его

личности от нападок и порицаний, слышавшихся тогда в печати и в обществе...

Между прочим, он доказывал, что в писателе необходимо различать две личности, причем следует разделять личность человека от личности писателя и судить

писателя по его произведениям.

В начале 1874 года, когда Федор Михайлович выпустил в свет новое

издание романа "Идиот", беседуя однажды втроем о текущей русской литературе, он вспомнил, что еще не подарил мне этой книги, и тотчас же попросил Анну

173

Григорьевну принести экземпляр ее, на котором написал несколько строк, в

которых, кроме обычных в таких случаях слов, есть чрезвычайно лестные для

меня слова, которые привести здесь запрещает мне самая элементарная

скромность...

Сколько я мог заключить из слов Федора Михайловича, сказанных им в

тот раз об этом романе, я вывел заключение, что между своими произведениями

он отводил "Идиоту" весьма почетное место. Вручая мне его, он с чувством

проговорил:

- Читайте! Это хорошая вещь... Тут все есть!

Впоследствии, когда "Идиот" был уже давно мною прочитан, однажды в

разговоре коснулись И. А. Гончарова, и я с большою похвалою отозвался об его

"Обломове", Федор Михайлович соглашался, что "Обломов" хорош, но заметил

мне:

- А мой "Идиот" ведь тоже Обломов {28}.

- Как это, Федор Михайлович? - спросил было я, но тотчас спохватился. -

Ах да! ведь в обоих романах герои - идиоты.

- Ну да! Только мой идиот лучше гончаровского... Гончаровский идиот -

мелкий, в нем много мещанства, а мой идиот - благороден, возвышен.

И с этим, конечно, нельзя не согласиться, признавая за произведением И.

А. Гончарова иные весьма крупные достоинства. А ведь раньше мне - да и

многим, вероятно, - и в голову не приходило проводить какую бы то ни было

параллель между этими двумя произведениями отечественной литературы.

Когда в 1877 году Федор Михайлович выпустил в свет четвертое издание

романа "Преступление и наказание", он подарил мне экземпляр и этого романа, и

также с автографом своим. При этом случае он опять с чувством в голосе и

одушевлением в лице сказал мне:

- Это тоже очень хорошая вещь!..

- Про это я уже и сам знаю, Федор Михайлович, - прервал я его на паузе, -

много похвал этому вашему произведению слышал и читал.

- А знаете ли, - продолжал он, - что, когда этот роман появился в печати

впервые, меня благодарили за него; благодарили люди почтенные, солидные -

люди, высоко стоящие на государственной службе... Благодарили!

Графа Л. Н. Толстого Федор Михайлович считал безусловно

знаменитейшим из современных русских писателей {27} <...>.

XX

После прекращения "Дневника писателя" я не видался с Федором

Михайловичем более двух лет... В этот промежуток времени он написал свой

последний, колоссальный роман "Братья Карамазовы", который в 1880 году уже

печатался в "Русском вестнике" и возбуждал в публике большой интерес к себе и

к своему знаменитому автору, а возросшая за последние годы под влиянием

впечатления, произведенного изданием "Дневника писателя", популярность

174

Федора Михайловича привела, между прочим, к избранию его в вице-

председатели Славянского благотворительного общества в Петербурге. Вообще в

этот год, - увы! - последний в жизни Федора Михайловича, популярность его

возрастала особенно быстро и в дни открытия памятника Пушкину,

состоявшегося в том году, достигла апогея.

В то время в Петербурге нередко давались литературные вечера с

благотворительною целью - большею частию в пользу недостаточных из

учащейся молодежи, и Федор Михайлович принимал в них самое живое участие, которое главным образом привлекало на эти вечера публику. Одним из таких

вечеров воспользовался я, чтобы посмотреть и послушать, хотя со стороны,

любезного душе человека. Это было в апреле 1880 года, в фомино

воскресенье...28 Достойно замечания, что, несмотря на то что дело было в

заключительный день пасхальных увеселений, стояла прекрасная погода, которая, заодно с только что наступившими белыми петербургскими ночами, манила на

прогулку на открытом воздухе, зала Благородного собрания у Полицейского

моста к началу вечера, то есть еще засветло, была буквально переполнена

публикою...

Когда по программе дошла очередь до выхода на эстраду Федора

Михайловича, в зале водворилась необыкновенная тишина, свидетельствовавшая

о напряженном внимании, с которым присутствовавшие устремляли свои взоры

на эстраду, где вот-вот появится автор "Братьев Карамазовых", писатель давно

знаменитый, но недавно признанный таковым... И вот, когда этот момент

наступил, среди напряженной тишины раздался взрыв рукоплесканий,

длившийся, то чуть-чуть ослабевая, то вновь вдруг возрастая, около пяти минут.

Федор Михайлович, деловою поступью вышедший из-за кулис и направлявшийся

к столу, стоявшему посредине эстрады, остановился на полдороге, поклонился

несколько раз приветствовавшему его партеру и продолжал, тою же деловою

поступью, путь к столу; но едва он сделал два шага, как новый взрыв

рукоплесканий остановил его вновь. Поклонившись опять направо и налево,

Федор Михайлович поспешил было к столу, но оглушительные рукоплескания

продолжались и не давали ему сесть за стол, так что он еще с минуту стоял и

раскланивался. Наконец, выждав, когда рукоплескания несколько поутихли, он

сел и раскрыл рукопись, но тотчас же, вследствие нового взрыва рукоплесканий, должен был снова встать и раскланиваться. Наконец, когда рукоплескания стихли, Федор Михайлович принялся читать. Читал он в тот вечер не напечатанные в

"Русском вестнике" главы из "Братьев Карамазовых". Чтение его было, по

обыкновению, мастерское, отчетливое и настолько громкое или, вернее, внятное, что сидевшие в самом отдаленном конце довольно большой залы Благородного

собрания, вмещающей в себе более тысячи сидящих человек, слышали его

превосходно.

Нечего и говорить, что публика горячо аплодировала чтению Федора

Михайловича, когда он кончил назначенное по программе, и просила его еще что-

нибудь прочесть. Несмотря на продолжительность только что оконченного

чтения, Федор Михайлович чувствовал себя настолько бодрым, что охотно

исполнил эту просьбу. Перед многочисленным собранием публики он чувствовал

175

себя так же хорошо и держал себя так же свободно, как бы в дружеском кружке; публика в свою очередь, чутко отличая искренность в его голосе, относилась к

нему так же искренне, как к давно знакомому своему любимцу, так что в

отношении тона овации публики Федору Михайловичу существенно отличались

от оваций какой-нибудь приезжей знаменитости из артистического мира вообще.