На этот раз перед чтением вне программы Федор Михайлович сказал

следующее маленькое вступление, полное характеристичности и остроумия:

- Я прочту стихи одного русского поэта... истинного русского поэта,

который, к сожалению, иногда думал не по-русски, но когда говорил, то говорил

всегда истинно по-русски!

И Федор Михайлович прочел "Власа" Некрасова {29} - и как прочел! Зала

дрожала от рукоплесканий, когда он кончил чтение. Но публика не хотела еще

расстаться с знаменитым чтецом и просила его еще что-нибудь прочесть. Федор

Михайлович и на этот раз не заставил себя долго просить; он сам, видимо, был

сильно наэлектризован энтузиазмом публики и не ощущал еще усталости. Он

прочел маленькую поэму графа А. К. Толстого "Илья Муромец" и при этом

очаровал своих слушателей художественною передачею, полной эпической

простоты воркотни старого, заслуженного киевского богатыря-вельможи,

обидевшегося на князя Владимира Красное Солнышко за то, что тот как-то обнес

его чарою вина на пиру, покинувшего чрез это его блестящий двор и уезжавшего

теперь верхом на своем "чубаром" в свое родное захолустье, чрез дремучий лес.

Когда Федор Михайлович читал финальные стихи поэмы;

И старик лицом суровым

Просветлел опять.

По нутру ему здоровым

Воздухом дышать;

Снова веет воли дикой

На него простор,

И смолой и земляникой

Пахнет темный бор... -

одушевление его, казалось, достигло высшей степени, потому что

заключительные слова "и смолой и земляникой пахнет темный бор..." были

произнесены им с такою удивительною силою выражения в голосе, что иллюзия

от истинно художественного чтения произошла полная: всем показалось, что в

зале "Благородки" действительно запахло смолою и земляникою... Публика

остолбенела, и, благодаря этому обстоятельству, оглушительный гром

рукоплесканий раздался лишь тогда, когда Федор Михайлович сложил книгу и

встал со стула <...>

XXIV

176

<...> 26-го января 1881 года я виделся с метранпажем, верставшим

возобновившийся "Дневник писателя", и от него узнал, что Федор Михайлович

болен; на расспросы мои о степени болезни, а также о ходе дела он рассказал мне, что когда он за день до того был у Федора Михайловича, то тот принял его лежа в

постели... "Ну, что скажете, барин?" - спросил Федор Михайлович, прозвавший в

шутку своего нового метранпажа "барином" и не оставлявший этой шутки на одре

болезни.

Метранпаж ответил, что пришел переговорить о заключении 1-го выпуска

"Дневника писателя", ввиду приближавшегося срока выхода его в свет.

- А я вот заболел... видите...

- Вижу, Федор Михайлович... Что же с вами случилось?

- У меня кровь из горла идет; доктор говорит, что у меня где-то внутри

жилка порвалась и из нее-то течет кровь... уж две рюмки, говорят, вытекло.

После я узнал, что заболел Федор Михайлович 26-го января от разрыва

артерий в легких, вследствие чего открылось кровотечение горлом, - болезнь, не

особенно опасная для организма более крепкого и менее нервного; на другой день

он исповедался и причастился и, почувствовав значительное облегчение, между

прочим, занимался чтением корректур 1-го выпуска своего "Дневника", долженствовавшего выйти в свет по-прежнему в последнее число

оканчивавшегося месяца; но увидеть этот выпуск начисто отпечатанным ему

было не суждено: 28-го января положение его ухудшилось, и в тот же день он

тихо, постепенно слабея от истечения крови, скончался. <...>

А. Г. ДОСТОЕВСКАЯ

Из "ВОСПОМИНАНИЙ"

Первые месяцы 1874 года были для нас неблагоприятны. Принужденный

по делам "Гражданина" выезжать из дому во всякую погоду, а пред выпуском

номера по целым часам просиживать в жарко натопленной корректорской, Федор

Михайлович стал часто простужаться: небольшой кашель его обострился,

появилась одышка, и профессор Кошлаков, к которому муж обратился,

посоветовал ему лечиться сжатым воздухом. Кошлаков рекомендовал лечебницу

доктора Симонова (помещалась на Гагаринской улице), где Федор Михайлович и

просиживал два часа под колоколом по три раза в неделю. Лечение сжатым

воздухом принесло мужу большую пользу, хотя отнимало от него массу времени, так как разбивало весь его день: приходилось рано вставать, спешить к

назначенному часу, ожидать запоздавших пациентов, сидевших вместе с ним под

колоколом, и пр. Это все неприятно действовало на настроение мужа.

Тяготило в то время Федора Михайловича и то, что, благодаря

редакционной работе и нездоровью, ему все еще не удавалось отсидеть свой

двухсуточный арест, к которому он был приговорен в прошлом году за статью в

177

"Гражданине". Наконец муж уговорился с А. Ф. Кони, и арест был назначен во

второй половине марта. 21-го числа, утром, явился к нам околодочный, Федор

Михайлович его уже ожидал, и они поехали сначала в окружной суд. Я же через

два часа должна была зайти в участок узнать, в каком именно учреждении муж

будет помещен. Оказалось, его поместили на гауптвахте на Сенной (ныне

городская лаборатория). Я тотчас отвезла туда небольшой чемодан и постельные

принадлежности. Времена были простые, и меня тотчас к мужу пропустили.

Федора Михайловича я нашла в добродушном настроении: он стал

расспрашивать, не скучают ли по нем детки, просил дать им гостинцев и сказать, что он поехал в Москву за игрушками. Вечером, уложив детей спать, я не

утерпела и опять поехала к мужу, но, за поздним временем, меня к нему не

пропустили, и мне только удалось передать ему через сторожа свежие булки и

письмо. Мне так было обидно, что не удалось с ним поговорить и его успокоить

насчет детей, что я стала под окном гауптвахты (последнее от Спасского

переулка) и увидела мужа, сидящего за столом и читающего книгу. Я стояла

минут пять, тихонько постучала, и муж тотчас встал и посмотрел в окно. Увидев

меня, он весело улыбнулся и стал кивать головой. Ко мне в эту минуту подошел

часовой, и пришлось уйти. Я пошла к А. Н. Майкову (жившему вблизи, на

Садовой) и просила его завтра навестить мужа. Он был так добр, что уведомил об

аресте Вс. С. Соловьева, и тот тоже навестил мужа назавтра {1}. И на второй день

я побывала у мужа два раза (вечером опять у окна, и на этот раз он меня

поджидал), а на третий день часов в двенадцать мы с детишками радостно

встретили вернувшегося "из Москвы" папу. Он по дороге заехал в магазин и

купил детям игрушек. Вернулся из-под ареста Федор Михайлович очень веселый

и говорил, что превосходно провел два дня. Его сожитель по камере, какой-то

ремесленник, целыми часами спал днем, и мужу удалось без помехи перечитать

"Les Miserables" Виктора Гюго - произведение, которое он высоко ценил.

- Вот и хорошо, что меня засадили, - весело говорил он, - а то разве у меня

нашлось бы когда-нибудь время, чтобы возобновить давнишние чудесные

впечатления от этого великого произведения?

В начале 1874 года Федор Михайлович решил окончательно оставить

редактирование "Гражданина" {2}.

Федора Михайловича вновь потянуло к чисто художественной работе.

Новые идеи и типы зародились в мозгу его, и он чувствовал потребность

воплотить их в новом произведении {3}. Заботил, конечно, вопрос, куда

поместить роман на тот случай, если у "Русского вестника" будет уже приобретен