высокомерное отношение ко мне Эмилии Федоровны. Федор Михайлович очень

уговаривал меня остаться <...>. Он проводил меня до передней и напомнил мне

обещание пригласить его к нам. Я подтвердила приглашение.

- Когда же я могу приехать? Завтра?

- Нет, завтра меня не будет дома; я звана к гимназической подруге.

- Послезавтра?

- Послезавтра у меня лекция стенографии.

- Так, значит, второго ноября?

- В среду, второго, я иду в театр.

- Боже мой! У вас все дни разобраны! Знаете, Анна Григорьевна, мне

думается, что вы это нарочно говорите. Вам просто не хочется, чтобы я приезжал.

Скажите правду!

- Да нет же, уверяю вас! Мы будем рады вас у себя видеть. Приезжайте

третьего ноября, в четверг, вечером, часов в семь.

- Только в четверг? Как это долго! Мне будет без вас так скучно!

Я, конечно, приняла эти слова за милую шутку.

<VIII>

<...> В четверг, 3-го ноября, я с утра начала приготовления к приему

Федора Михайловича: сходила купить груш того сорта, которые он любил, и

разных гостинцев, какими он иногда меня угощал.

17

Целый день я чувствовала себя беспокойной, а к семи часам волнение мое

достигло крайней степени. Но пробило половина восьмого, восемь, а он все не

приезжал, и я уже решила, что он отдумал приехать или забыл свое обещание. В

половине девятого раздался наконец столь жданный звонок. Я поспешила

навстречу Федору Михайловичу и спросила его:

- Как это вы меня разыскали, Федор Михайлович?

- Вот хорошо, - отвечал он приветливо, - вы говорите это таким тоном,

будто вы недовольны, что я вас нашел. А я ведь ищу вас с семи часов, объехал

окрестности и всех расспрашивал. Все знают, что тут имеется Костромская улица, а как в нее попасть - указать не могут {Костромская улица находится за

Николаевским госпиталем, чрез ворота которого ближайший к ней путь. Вечером

ворота эти запирались, и попасть в эту улицу можно было или с Слоновой улицы

(ныне Суворовского проспекта), или с Малой Болотной. (Прим. А. Г.

Достоевской.)}. Спасибо, нашелся добрый человек, сел на облучок и показал

кучеру, куда ехать.

Вошла моя мать, и я поспешила представить ей Федора Михайловича. Он

галантно поцеловал у ней руку и сказал, что очень обязан мне за помощь в работе.

Мама принялась разливать чай, а Федор Михайлович тем временем рассказывал

мне, сколько тревог принесла ему доставка рукописи Стелловскому. Как мы

предвидели, Стелловский схитрил: он уехал в провинцию, и слуга объявил, что

неизвестно, когда он вернется. Федор Михайлович поехал тогда в контору

изданий Стелловского и пытался вручить рукопись заведующему конторой, но

тот наотрез отказался принять, говоря, что не уполномочен на это хозяином. К

нотариусу Федор Михайлович опоздал, а в управлении квартала днем никого из

начальствующих не оказалось, и его просили заехать вечером. Весь день провел

он в тревоге и лишь в десять часов вечера удалось ему сдать рукопись в конторе

квартала <N-ской> части и получить от надзирателя расписку.

Мы принялись пить чай и беседовать так же весело и непринужденно, как

всегда. Придуманные мною темы разговоров пришлось отложить в сторону, - так

много явилось новых и занимательных. Федор Михайлович совершенно очаровал

мою мать, вначале несколько смущенную посещением "знаменитого" писателя.

Федор Михайлович умел быть обаятельным, и часто впоследствии приходилось

мне наблюдать, как люди, даже предубежденные против него, подпадали под его

очарование.

Федор Михайлович сказал мне, между прочим, что хочет неделю

отдохнуть, а затем приняться за последнюю часть "Преступления и наказания".

- Я хочу просить вашей помощи, добрая Анна Григорьевна. Мне так легко

было работать с вами. Я и впредь хотел бы диктовать, и надеюсь, что вы не

откажетесь быть моею сотрудницей.

- Охотно стала бы вам помогать, - отвечала я, - да не знаю, как посмотрит

на это Ольхин. Быть может, он эту новую работу у вас предназначил для другого

своего ученика или ученицы.

- Но я привык к вашей манере работать и ею чрезвычайно доволен.

Странно было бы, если бы Ольхин вздумал мне рекомендовать другого

18

стенографа, с которым я, возможно, и не сойдусь. Впрочем, вы сами, может быть, не хотите у меня больше заниматься? В таком случае я, конечно, не настаиваю...

Он был видимо огорчен. Я старалась его успокоить; сказала, что,

вероятно, Ольхин ничего не будет иметь против этой новой работы, но что мне

все же следует его об этом спросить. <...>

<IX>

<...> Наступило воскресенье, 6 ноября. В этот день я собралась поехать

поздравить мою крестную мать с Днем ее ангела. Я не была с нею близка и

посещала ее лишь в торжественные дни. Сегодня у ней предполагалось много

гостей, и я рассчитывала рассеять не покидавшее меня эти дни гнетущее

настроение. Она жила Далеко, у Аларчина моста, и я собралась к ней засветло.

Пока послали за извозчиком, я села поиграть на фортепьяно и, за звуками музыки, не расслышала звонка. Чьи-то мужские шаги привлекли мое внимание, я

оглянулась и, к большому моему удивлению и радости, увидела входившего

Федора Михайловича. Он имел робкий и как бы сконфуженный вид. Я пошла к

нему навстречу.

- Знаете, Анна Григорьевна, что я сделал? - сказал Федор Михайлович,

крепко пожимая мне руку. - Все эти дни я очень скучал, а сегодня с утра

раздумывал, поехать мне к вам или нет? Будет ли это удобно? Не покажется ли

вам и вашей матушке странным столь скорый визит: был в четверг и являюсь в

воскресенье! Решил ни за что не ехать к вам и, как видите, приехал!

- Что вы, Федор Михайлович! Мама и я, мы всегда будем рады вас видеть

у себя!

Несмотря на мои уверения, разговор наш не вязался. Я не могла победить

моего тревожного настроения и только отвечала на вопросы Федора

Михайловича, сама же почти ни о чем не спрашивала. Была и внешняя причина, которая меня смущала. Нашу большую залу, в которой мы теперь сидели, не

успели протопить, и в ней было очень холодно. Федор Михайлович это заметил.

- Как у вас, однако, холодно; и какая вы сами сегодня холодная! - сказал

он и, заметив, что я в светлосером шелковом платье, спросил, куда я собираюсь.

Узнав, что я должна ехать сейчас к моей крестной матери, Федор

Михайлович объявил, что не хочет меня задерживать, и предложил подвезти меня

на своем лихаче, так как нам было с ним по дороге. Я согласилась, и мы поехали.

При каком-то крутом повороте Федор Михайлович захотел придержать меня за

талию. Но у меня, как у девушек шестидесятых годов, было предубеждение

против всех знаков внимания, вроде целования руки, придерживания дам за

талию и т. п., и я сказала:

- Пожалуйста, не беспокойтесь, - я не упаду!

Федор Михайлович, кажется, обиделся и сказал:

- Как бы я желал, чтоб вы выпали сейчас из саней!

Я расхохоталась, и мир был заключен: всю остальную дорогу мы весело

болтали, и мое грустное настроение как рукой сняло. Прощаясь, Федор

19

Михайлович крепко пожал мне руку и взял с меня слово, что я приду к нему через

день, чтобы условиться относительно работы над "Преступлением и наказанием".

X

Восьмое ноября 1866 года - один из знаменательных дней моей жизни: в

этот день Федор Михайлович сказал мне что меня любит, и просил быть его

женой. С того времени прошло полвека, а все подробности этого дня так ясны в