реть, так как сцена была довольно низкой. И Дмитрию

все хотелось сделать такой жест, чтобы задеть как бы

нечаянно эту траву и смахнуть ее. Это отвлекало и ме­

шало играть. И еще одно обстоятельство портило дело.

Однажды на репетиции Блок оговорился:

Монашеской неволею скукчая.

Поднялся смех, хохотал и он сам. Но всякий раз, дой­

дя потом до этого места, он или останавливался, ИЛИ го­

ворил «скукчая». На спектакле эту строчку он сказал на­

рочно потише, чтобы не попасть впросак.

Одним словом, в этом Пушкинском вечере было не

без приключений, которым всегда полагается быть на

любительской сцене.

Играли в Боблове и на третье лето, 1900 года, но

Блок уже охладевал к этим затеям, почитая себя несколь­

ко выросшим. В мае 1900 года он, видимо, под влиянием

возвращения в деревню, в Шахматово и Боблово, вспо­

минает пережитое в третьем году уже как отошедшее:

Близка разлука. Ночь темна. 7,5

А все звучит вдали, как в те младые дни:

Мои грехи в твоих святых молитвах,

Офелия, о нимфа, помяни.

И полнится душа тревожно и напрасно

Воспоминаньем дальним и прекрасным.

У Менделеевых ставят сцену из «Женитьбы», он не

участвует, так как идут лишь женские роли. Затем в те­

чение двух месяцев репетируют «Снегурочку», но не до­

водят до конца. Блок — в роли Мизгиря, Любовь Дмит­

риевна — Снегурочка. В это третье лето Александр Алек­

сандрович играл только в водевиле «Художник Мазилка»,

вел главную роль и, говорят, был очень комичен.

Сентябрь 1922

133

Л. Д. БЛОК

И БЫЛЬ И НЕБЫЛИЦЫ О БЛОКЕ И О СЕБЕ

Dichtung und Wahrheit.

Goethe *

И к былям небылиц без счету прилыгал.

<Крылов> 1

— Да, наверно все так и было!

— Мои рассказы, как все человече­

ские слова, правдивы наполовину.

— Да, наверно все так и было. Да,

я это утверждаю! Потому что, слушая

вас, я страдал...

«Отелло» А. де Виньи

<Благословляю все, что> было.

Я лучшей доли не искал.

О, сердце, сколько ты любило!

О, разум, сколько ты пылал!

А. Блок

Непробудная... Спи до срока.

<А. Блок> 2

<1>

Когда писатель умер, мы болеем о нем не его скор­

бью. Для него нет больше скорби, как отдаться чужой

воле, сломиться.

Ни нужда, ни цензура, ни дружба, ни даже любовь

его не ломали; он оставался таким, каким хотел быть.

Но вот он беззащитен, он скован землей, на нем лежит

* Поэзия и правда. Гете ( нем. ) .

134

камень тяжелый. Всякий критик мерит его на свой ар­

шин и делает таким, каким ему вздумается. Всякий ху­

дожник рисует, всякий лепит того пошляка или глупца,

какой ему по плечу. И говорит: это Пушкин, это Блок.

Ложь и клевета! Не Пушкин и не Блок! А впервые по­

корный жизни, «достоянье доцента», «побежденный лишь

роком»... 4

Мне ль умножать число клеветников? Ремесленным

пером говорить о том, что не всегда давалось и перу ге­

ниальному? А давно уж твердят, что я должна писать о

виденном. И я сама знаю, что должна: я не только ви­

дела, я и смотрела. Но чтобы рассказать виденное, нужна

точка зрения, раз виденное воспринималось не пассивно,

раз на него смотрела. Годятся ли те прежние точки зре­

ния, с которых смотрела? Нет, они субъективны. Я жда­

ла примиренности, объективности, историзма. Нехорошо

в мемуарах сводить счеты со своей жизнью, надо от нее

быть уже отрезанным. Такой момент не приходит. Я все

еще живу этой своей жизнью, болею болью «незабывае­

мых обид» 5, выбираю любимое и нелюбимое. Если я нач­

ну писать искренно, будет совсем не то, что вправе ждать

читатель от мемуаров жены Блока.

Так было всю жизнь! «Жена Александра Александро­

вича, и вдруг!..» Они знали, какая я должна быть, пото­

му что они знали, чему равна «функция» в уравнении:

поэт и его жена. Но я была не «функция», я была чело­

век, и я-то часто совершенно не знала, чему я «равна»,

тем более — чему равна «жена поэта» в пресловутом урав­

нении. Часто бывают, что нулю. И так как я переставала

существовать как «функция», я уходила с головой в свое

«человеческое» существование.

Упоительные дни, когда идешь по полуразвалившимся

деревянным мосткам провинциального городка, вдоль за­

бора, за которым в ярком голубом небе уже набухают

почки яблонь, залитые ясным солнцем, под оглушитель­

ное чириканье воробьев, встречающих с не меньшим вос­

торгом, чем я, эту весну, эти потоки, и солнце, и <шум>

быстрых вод тающего, чистого не по-городскому снега.

Освобождение от сумрачного Петербурга, освобождение

от его трудностей, от дней, полных неизбывным проби-

ранием сквозь путы. Легко дышать, и не знаешь, бьется

ли твое сердце как угорелое или вовсе замерло. Свобода,

весенний ветер и солнце...

135

Такие и подобные дни — маяки моей жизни; когда

оглядываюсь назад, они заставляют меня мириться со

многим мрачным, жестоким и «несправедливым», что уго­

товала мне жизнь.

Если бы не было этой сжигающей весны 1908 года 6,

не было других моих театральных сезонов, не было в

жизни этих и других осколков своеволья и само­

утверждения, не показалась ли бы я и вам, читатель, и

себе — жалкой, угнетенной, выдержал ли бы даже мой

несокрушимый оптимизм? Смирись я перед своей судь­

бой, сложи руки, какой беспомощной развалиной была

бы я к началу революции! Где нашла бы я силы встать

рядом с Блоком в ту минуту, когда ему так нужна ока­

залась жизненная опора?

Но какое дело до меня читателю? С теми же подня­

тыми недоуменно бровями, которыми всю жизнь встреча-

пи меня, не «функцию», все «образованные люди» («Же­

на Блока — и вдруг играет в Оренбурге?!»), встретил бы

и всякий читатель все, что я хотела бы рассказать о сво­

ей жизни. Моя жизнь не нужна, о ней меня не спраши­

вают! Нужна жизнь жены поэта, «функции» (умоляю

корректора сделать опечатку: фикции!), которая, повто­

ряю, прекрасно известна читателю. Кроме того, читатель

прекрасно знает и что такое Блок. Рассказать ему друго­

го Блока, рассказать Блока, каким он был в жизни? Во-

первых, никто не поверит; во-вторых, все будут прежде

всего недовольны: нельзя нарушать установившихся ка­

нонов.

И я хотела попробовать избрать путь, даже как будто

подсказанный самим Блоком: «свято лгать о про­

шлом»... 7 («Я знаю, не вспомнишь ты, светлая, зла...» 8)

Комфортабельный путь. Комфортабельно чувствовать се­

бя великодушной и всепрощающей. Слишком комфорта­

бельно. И вовсе не по-блоковски. Это было бы вконец

предать его собственное отношение к жизни и к себе, а

по мне — и к правде. Или же нужно подняться на такой

предел отрешенности и святости, которых человек может

достигнуть лишь в предсмертный свой час или в анало­

гичной ему подвижнической схиме. Может быть, иногда

Блок и подымал меня на такую высоту в своих просвет­

ленных строках. Может быть, даже и ждал такой меня в

жизни, в минуты веры и душевной освобожденности. Мо­

жет быть, и во мне были возможности такого пути. Но

136

я вступила на другой— мужественный, фаустовский. На

этом пути если чему я и выучилась у Блока, то это беспо­

щадности в правде. Эту беспощадность в правде я считаю,

как он, лучшим даром, который я могу нести своим