вать новые места, что ему хорошо поехать, но мне будет
жаль, если он уедет, для себя я этого не хотела бы. Ну,
значит, он и не поедет. И мы продолжали ходить и дру
жески разговаривать, чувствуя, что двумя фразами рас
стояние, разделявшее нас, стремительно сократилось, па
ли многие преграды.
Жироду, в романе «Белла», говорит, что героев его,
в первые две недели их встреч, ничто не тревожило на
пути, не встречалось ничего нарушающего гладкое тече
ние жизни в плоскости пейзажа. У нас — совсем наобо
рот: во всех поворотных углах нашего пути, да и среди
ровных его перегонов, вечно «тревожили» нас «приметы».
Никогда не забылся ни Блоком, ни мной мертвый щегле
нок, лежащий на траве на краю песчаной дорожки, веду
щей в липовую аллею, по которой мы ходили, и при
156
каждом повороте яркое пятнышко тревожило душу щемя
щей нотой обреченной нежности.
Однако этот разговор ничего внешне не изменил. Все
продолжалось по-старому. Только усилилось наше само
ощущение двух заговорщиков. Мы знали то, чего другие
не знали. Это было время глухого непонимания надвигаю
щегося нового и с к у с с т в а , — в нашей семье, как и везде.
Осенью гостили у нас Лида и Сара Менделеевы. Помню
один разговор в столовой. Помню, как Блок сидел на по
доконнике еще со стэком в руках, в белом кителе, высо
ких сапогах, и говорил на тему зеркал, отчасти гиппи-
усовских 34, но и о своем, еще не написанном «И вста
нет призрак беззаконный, холодной гладью отражен...» 35.
Говорил, конечно, рассчитывая только на меня. И кузи
ны, и мама, и тетя и отмахивались, и негодовали, и про
сто хихикали. Мы были с ним в заговоре, в одном, с не
ведомыми еще никому «ими». Потом кузины говорили, что
Блок, конечно, очень повзрослел, развился, но какие стран
ные вещи говорит: декадент! Вот словцо, которым долго и
вкривь и вкось стремились душить все направо и налево!
Это понимание и любовь к новым идеям и новому ис
кусству мгновенно объединяли в те времена и впервые
встретившихся л ю д е й , — таких было еще мало. Нас же
разговоры «мистического лета» связали к осени очень
крепкими узами, надежным доверием, сблизили до пони
мания друг друга с полуслова, хотя мы и оставались по-
прежнему жизненно далеки.
<5>
Началась зима, принесшая много перемен. Я стала
учиться на <драматических> курсах М. М. Читау, на Га-
гаринской.
Влияние Блока усиливалось, так как, неожиданно для
себя, я пришла к некоторой церковности, вовсе мне не
свойственной.
Я жила интенсивной духовной жизнью. Закаты того
года, столь известные и по стихам Блока, и по Андрею
Белому, я переживала ярко. Особенно помню их при воз
вращении с Курсов, через Николаевский мост. Бродить
по Петербургу — это и в предыдущую зиму было боль
шой, насыщенной частью дня. Раз, идя по Садовой мимо
часовни у Спаса на Сенной, я заглянула в открытые две-
157
ри. Образа, трепет бесчисленных огоньков восковых све
чей, припавшие, молящиеся фигуры. Сердце защемило от
того, что я вне этого мира, вне этой древней правды. Ни
какой Гостиный двор — любимый мираж соблазнов и не
доступных фантасмагорий блесков, красок, цветов — не
развлек меня. Я пошла дальше и почти машинально во
шла в Казанский собор. Я не подошла к богатой и на¬
рядной, в брильянтах, чудотворной иконе, залитой светом,
а дальше — за колоннами — остановилась у другой, Ка
занской, в полутьме с двумя-тремя свечами, перед кото
рой всегда было тихо и пусто. Я опустилась на колени,
еще плохо умея молиться. Но потом это стала моя и наша
Казанская, к ней же приходила за помощью и после
смерти Саши. Однако и тогда, в первый раз, пришли об
легчающие, успокоительные слезы. Потом, когда я рас
сказала, Саша написал:
Медленно в двери церковные
Шла я, душой несвободная,
Слышались песни любовные,
Толпы молились народные.
Или в минуту безверия
Он мне послал облегчение?
Часто в церковные двери я
Ныне вхожу без сомнения.
Падают розы вечерние,
Падают тихо, медлительно.
Я же молюсь суевернее,
Плачу и каюсь мучительно.
Я стала приходить в собор к моей Казанской и ста
вить ей восковую свечку. Ученица А. И. Введенского по
нимала, к счастью, что «бедный обряд» 36 или величай
шие порывы человеческого ума равно и малы и ценны
перед лицом непостижимого рациональному познанию. Но
у меня не было потребности ни быть при церковной служ
бе, ни служить молебна. Смириться до посредничества свя
щенника я никогда не могла, кроме нескольких месяцев
после смерти Саши, когда мне казалось менее кощунствен
но отслужить на его могиле панихиду, чем предаваться
своей индивидуалистической, «красивой» скорби.
В сумерки октябрьского дня (17 октября <1901 года>)
я шла по Невскому к собору и встретила Блока. Мы
пошли рядом. Я рассказала, куда иду и как все это вы
шло. Позволила идти с собой. Мы сидели в стемневшем уже
158
соборе на каменной скамье под окном, близ моей Казан
ской. То, что мы тут вместе, это было больше всякого
объяснения. Мне казалось, что я явно отдаю свою душу,
открываю доступ к себе.
Так начались соборы — сначала Казанский, потом и
Исаакиевский. Блок много и напряженно писал в эти ме
сяцы. Встречи наши на улице продолжались. Мы все еще
делали вид, что они случайны. Но часто после Читау мы
шли вместе далекий путь и много говорили. Все о том
же. Много о его стихах. Уже ясно было, что связаны они
со мной. Говорил Блок мне и о Соловьеве, и о Душе
Мира, и о Софье Петровне Хитрово, и о «Трех свидани
ях», и обо мне, ставя меня на непонятную мне высоту.
Много — о стихотворной сущности стиха, о действенности
ритма, в стихе живущего:
И к мидианке | на колени
Склоняю | праздную | главу...
Или:
И к мидианке на колени
Склоняю | праздную главу... 37
Раз, переходя Введенский мостик, у Обуховской боль
ницы, спросил Блок меня, чт о я думаю о его стихах.
Я отвечала ему, что я думаю, что он поэт не меньше
Фета. Это было для нас громадно: Фет был через каждые
два слова. Мы были взволнованы оба, когда я это сказа
ла, потому что в ту пору мы ничего не болтали зря.
Каждое слово и говорилось и слушалось со всей ответ
ственностью.
Прибавились встречи у Боткиных, наших старинных
знакомых. М. П. Боткин, художник, друг отца, а Екате
рина Никитична дружила с мамой. Три дочери — мои
сверстницы, и мальчик и девочка — младшие. Очарова
тельные люди и очаровательный дом. Боткины жили в
своем особняке на углу набережной и 18-й линии Ва
сильевского острова. Сверху донизу это был не дом, а
музей, содержащий знаменитую боткинскую коллекцию
итальянского искусства эпохи Возрождения. Лестница,
ведшая во второй этаж, в зал, была обведена старинной
резной деревянной панелью, ступени покрыты красным
толстым ковром, в котором тонула нога. Зал также весь
со старым резным орехом. Мебель такая же, картины,
громадные пальмы, два рояля. Все дочери — серьезные
музыкантши. В зале никогда не было слишком светло,
даже во время б а л о в , — это мне особенно нравилось. Зато
159
гостиная рядом утопала в в свете, и в блестящем сере
бристом шелке мягкой мебели. И главная ее краса —
зеркальное окно, не закрываемое портьерой, и вечером —
с одним из самых красивых видов на Петербург, Неву,
Исаакий, мосты, огни. В этой гостиной в зиму 1901 года