лее отделены от мира, чем где-нибудь. Ни сторожей, ни
молящихся. Мне не трудно было отдаться волнению
и «жару» этой «встречи» 43, а неведомая тайна долгих
поцелуев стремительно пробуждала к жизни, подчиняла,
превращала властно гордую девичью независимость в
рабскую женскую покорность.
Вся обстановка, все слова — это были обстановка и
слова наших прошлогодних встреч; мир, живший тогда
только в словах, теперь воплощался. Как и для Блока,
вся реальность была мне преображенной, таинственной,
запевающей, полной значительности. Воздух, окружав
ший нас, звенел теми ритмами, теми тонкими напевами,
которые Блок потом улавливал и заключал в стихи. Если
и раньше я научилась понимать его, жить его мыслью,
тут прибавилось еще то «десятое чувство», которым влюб
ленная женщина понимает любимого.
Чехов смеется над «Душенькой». Разве это смешно?
Разве это не одно из чудес природы — эта способность
женской души так точно, как по камертону, находить но
вый лад? Если хотите, в этом есть доля трагичности, по
тому что иногда слишком легко и охотно теряют свое, от
ступают, забывают свою индивидуальность. Я говорю это
о себе. Как взапуски, как на пари, я стала бежать от все
го своего и стремилась тщательно ассимилироваться с то
ном семьи Блока, который он любил. Даже почтовую
бумагу переменила, даже почерк. Но это потом. Пока под
жидало меня следующее.
На другой день мы опять встретились у Исаакиевско
го собора, но лишь мимолетно. Блок сказал, что пришел
170
только предупредить меня, чтобы я не волновалась, что
ему запрещено выходить, надо даже лежать, у него жар.
Он только умолял меня не беспокоиться, но ничего боль
ше сказать не мог. Мы условились писать друг другу
каждый день, он ко мне — на Курсы. <...>
<6>
Конечно, не муж и не жена. О, господи! Какой
оп муж и какая уж это была жена! В этом отношении и
был прав А. Белый, который разрывался от отчаяния, на
ходя в наших отношениях с Сашей «ложь». Но он оши
бался, думая, что и я и Саша упорствуем в своем «бра
ке» из приличия, из трусости и невесть еще из чего.
Конечно, он был прав, говоря, что только он любит и це
нит меня, живую женщину, что только он окружит эту
меня тем обожанием, которого женщина ждет и хочет.
Но Саша был прав по-другому (о, насколько более суро
вому, но и высокому!), оставляя меня с собой. А я все
гда широко пользовалась правом всякого человека выби
рать не легчайший путь.
Я не пошла на услаждение своих «женских» (бабьих)
претензий, на счастливую жизнь боготворимой любов
ницы. Притом — жизнь богатую, по сравнению с на
шей почти нищетой в условиях широко звучащей дво
рянской обстановки. Об ней расскажу в другом месте,
и упоминаю о деньгах, лишь примеряя свое поведе
ние на образ мыслей современных девушек или моло
дых женщин. Не знаю такой, которая бы отказалась от
двух-трех десятков тысяч, которые сейчас же хотел
реализовать А. Белый, продав уже принадлежащее ему
именье.
В те годы на эти деньги можно было объехать весь
свет, да еще и после того осталось бы на год-другой удоб
ной жизни. Путешествия были всегда моей страстью, а
моя буйная жажда жизни плохо укладывалась в пятьде
сят рублей, которые мне давал отец. Саша не мог ничего
мне уделить из тех же пятидесяти, получаемых от его
отца: тут и университет, и матери на хозяйство, и т. д. 44.
И тем не менее все это я регистрирую только теперь.
В ту пору я не только не взвешивала сравнительную ма
териальную сторону той и другой жизни: она просто во
все не попадала на весы.
171
Помню, как раз, сидя со мной в моей комнате на
маленьком диванчике, Боря в сотый раз доказывал, что
наши «братские» отношения (он вечно применял это
слово в определении той близости, которая вырастала
постепенно сначала из дружбы, потом из его любви ко
м н е ) , — наши братские отношения больше моей любви к
Саше, что они обязывают меня к решительным поступ
кам, к переустройству моей жизни, и как доказатель
ство возможности крайних решений — рассказывал свое
намерение продать именье, чтобы сразу можно было
уехать на край света. Я слышала все, что угодно, но
цифра, для меня, казалось бы, внушительная, не задела
в н и м а н и я , — я ее пропустила мимо ушей. Во всех этих
разговорах я всегда просила Борю подождать, не то
ропить меня с решением.
Отказавшись от этого первого серьезного «искуше
ния», оставшись верной настоящей и трудной моей люб
ви, я потом легко отдавала дань всем встречавшимся
влюбленностям, — это был уже не вопрос, курс был взят
определенный, парус направлен, и «дрейф» в сторону не
существен.
За это я иногда впоследствии и ненавидела А. Белого:
он сбил меня с моей надежной самоуверенной позиции.
Я по-детски непоколебимо верила в единственность моей
любви и в свою незыблемую верность в то, что отно
шения наши с Сашей «потом» наладятся.
Моя жизнь с «мужем» (!) весной 1906 года была уже
совсем расшатанной. <...>
Той весной — вижу, когда теперь о г л я д ы в а ю с ь , — я
была брошена на произвол всякого, кто стал бы за мной
упорно ухаживать. Если бы я рассудком отстранилась от
прошлого, чужого, то против Бори я почти ничего не
мог<ла> противупоставить: все мы ему верили, глубоко
его уважали и считались с ним, он был свой. Я же, повто
ряю, до идиотизма не знала жизнь и ребячливо верила
в свою непогрешимость.
Да по правде сказать, и была же я в то время и се
мьей Саши, и московскими «блоковцами» захвачена, пре
вознесена без толку и на все лады, мимо моей простой
человеческой сущности. Моя молодость таила в себе
какое-то покоряющее очарование, я это видела, это чуяла;
и у более умудренной опытом голова могла закружиться.
Если я пожимала плечами в ответ на теоретизирования
о значении воплощенной во мне женственности, то как
172
могла я удержаться от соблазна испытывать власть сво
их взглядов, своих улыбок на окружающих? И прежде
всего — на Боре, самом значительном из всех? Боря же
кружил мне голову, как самый опытный Дон-Жуан, хотя
таким никогда и не был. Долгие, иногда четырех- или ше
стичасовые его монологи, теоретические, отвлеченные,
научные, очень интересные нам, заканчивались неизбеж
но каким-нибудь сведением всего ко мне; или прямо, или
косвенно выходило так, что смысл всего — в моем суще
ствовании и в том, какая я.
Не корзины, а целые «бирнамские леса» появля
лись иногда в г о с т и н о й , — это Наливайко или Влади
слав 45, смеясь втихомолку, вносили присланные «моло
дой барыне» цветы. Мне — привыкшей к более чем скром
ной жизни и обстановке! Говорил <А. Белый> и речью
самых влюбленных напевов: приносил Глинку («Как
сладко с тобою мне быть...», «Уймитесь, волнения стра
сти...», еще что-то). Сам садился к роялю, импровизируя;
помню мелодию, которую Боря называл: «моя тема»
(т. е. его тема). Она хватала за душу какой-то близкой
мне отчаянностью и болью о том же, о чем томилась и я,
или так мне казалось. Но думаю, что и он, как и я,
не измерял опасности тех путей, по которым мы так не
осторожно бродили. Злого умысла не было и в нем, как
и во мне.
Помню, с каким ужасом я увидала впервые: то един
ственное, казавшееся неповторимым моему детскому не
знанию жизни, то, что было между мной и Сашей, что
было для меня моим «изобретением», неведомым, непо