вторимым, эта «отрава сладкая» взглядов, это проникнове
ние в душу даже без взгляда, даже без прикосновения
руки, одним присутствием — это может быть еще раз и с
другим? Это — бывает? Это я смотрю вот так на «Борю»?
И тот же туман, тот же хмель несут мне эти чужие, эти:
не Сашины глаза?
Мы возвращались с дневного концерта оркестра гра
фа Шереметева, с «Парсифаля», где были всей семьей и
с Борей. Саша ехал на санях с матерью, я с Борей. Дав
но я знала любовь его, давно кокетливо ее принимала и
поддерживала, не разбираясь в своих чувствах, легко укла
дывая свою заинтересованность им в рамки «братских»
(модное было у Белого слово) отношений. Но тут (помню
даже где — на набережной, за домиком Петра Великого)
на какую-то фразу я повернулась к нему лицом — и
173
остолбенела. Наши близко встретившиеся взгляды... но
ведь это то же, то же! «Отрава сладкая...» Мой мир, моя
стихия, куда Саша не хотел возвращаться, о, как
уже давно и как недолго им отдавшись! Все время ощу
щая нелепость, немыслимость, невозможность, я взгляда
отвести уже не могла.
И с этих пор пошел кавардак. Я была взбудоражена
не менее Бори. Не успевали мы оставаться одни, как
никакой уже преграды не стояло между нами, и мы бес
помощно и жадно не могли оторваться от долгих и не-
утоляющих поцелуев. Ничего не предрешая в сумбуре, я
даже раз поехала к нему. Играя с огнем, уже позволяла
вынуть тяжелые черепаховые гребни и шпильки, и воло
сы уже упали золотым плащом (смешно тебе, читатель
ница, это начало всех «падений» моего времени?)... Но
тут какое-то неловкое и неверное движение (Боря был
в таких делах явно не многим опытнее меня) — отрезвило,
и уже волосы собраны, и уже я бегу по лестнице, начи
ная понимать, что не так должна найти я выход из со
зданной мною путаницы.
(Дорогой читатель, обращаюсь теперь к вам. Я пони
маю, как вам трудно поверить моему рассказу! Давайте
помиримся на следующем: моя версия все же гораздо
ближе к правде, чем ваши слишком лестные для А. Бе
лого предположения.) То, что я не только не потеряла
голову, но, наоборот, отшатнулась при первой возможно
сти большей близости, меня очень отрезвило. При сле
дующей встрече я снова взглянула на Борю более спо
койным взглядом, и более всего на свете захотелось мне
иметь несколько свободных дней или даже недель, чтобы
собраться с мыслями, оглядеться, понять, что я соби
раюсь делать. Я попросила Борю уехать.
В гостиной Александры Андреевны, у рояля, днем,
вижу эту сцену: я сидела за роялем, он стоял против
меня, облокотившись на рояль, лицом к окнам. Я проси
ла уехать, дать мне эту свободу оглядеться, и обещала
ему написать сейчас же, как только пойму. Вижу, как он
широко раскрытыми глазами (я их называла «опрокину
т ы м и » , — в них тогда бывало не то сумасшествие какое-
то, не то что-то нечеловеческое, весь рисунок «опрокину
тый»... «Почему опрокинутые?» — пугался всегда Боря)
смотрит на меня, покоренный и покорный, и верит мне.
Вот тут-то и был тот обман, на который впоследствии же-
174
стоко жаловался Боря: я ему не показала, что уже отхо
жу, что уже опомнилась. Я его лишала единственного
реального способа борьбы в таких случаях — присутствия.
Но, в сущности, более опытному, чем он, тот оборот дела,
который я предлагала, был бы достаточно красноречивым
указанием на то, что я отхожу. Боря же верил и одурма
ненным поцелуям, и в дурмане сказанным словам («да,
уедем», «да, люблю») и прочему, чему ему приятно было
верить.
Как только он уехал, я начала приходить от себя в
ужас: что же это? Ведь я ничего уже к нему и не
чувствую, а что я выделывала! Мне было и стыдно
за себя, и жаль его, но выбора уже не было. Я написала
ему, что не люблю его, и просила не приезжать. Он не
годовал, засыпал меня письмами, жаловался на меня
всякому встречному. Это было даже более комично, чем
противно, из-за этого я не смогла сохранить к нему даже
дружбу.
Мы уехали в Шахматово рано. Шахматово — тихое
прибежище, куда и потом не раз приносили мы свои
бури, где эти бури умиротворялись. Мне надо было о
многом д у м а т ь , — строй души перестраивался. До тех пор
я была во всем покорной ученицей Саши; если я дума
ла и чувствовала не так, как он, я была не права. Но тут
вся беда была в том, что равный Саше (так все считали
в то время) полюбил меня той самой любовью, о которой
я тосковала, которую ждала, которую считала своей сти
хией (впоследствии мне г о в о р и л и , — не раз, увы! — что я
была в этом права). Значит, вовсе это не «низший» мир,
значит, вовсе не «астартизм», не «темное», недостойное
меня, как старался убедить меня Саша. Любит так, со
всем самозабвением страсти — Андрей Белый, который
был в те времена авторитет и для Саши, которого мы всей
семьей глубоко уважали, признавая тонкость его чувств
и верность в их анализе. Да, уйти с ним — это была бы
действительно измена.
У Л. Лесной есть стихотвореньице, которое она часто
читала с эстрады в те годы, когда я с ней играла в одном
театре (Куоккала, 1914 год). «Японец» любил «япон
ку одну», потом стал «обнимать негритянку»; но ведь
«он по-японски с ней не говорил? Значит, он не изменил,
значит, она случайна...» 46. С Андреем Белым я могла бы
говорить «по-японски»; уйти с ним было бы сказать, что
я ошиблась, думая, что люблю Сашу, выбрать из двух
175
равных. Я выбрала, но самая возможность такого выбо
ра поколебала всю мою самоуверенность. Я пережила в
то лето жестокий кризис, каялась, приходила в отчаяние,
стремилась к прежней незыблемости. Но дело было сде
лано; я видела отчетливо перед глазами «возможности»,
зная в то же время уже наверно, что «не изменю» я ни
когда, какой бы ни была видимость со стороны. К сожа
лению, я глубоко равнодушно относилась к суждению и
особенно осуждению чужих л ю д е й , — этой узды для меня
не существовало.
Отношение мое к Боре было бесчеловечно, в этом я
должна сознаться. Я не жалела его ничуть, раз отшат
нувшись. Я стремилась устроить жизнь, как мне нужно,
как удобней. Боря добивался, требовал, чтобы я согласи
лась на то, что он будет жить зимой в Петербурге, что
мы будем видеться хотя бы просто как «знакомые». Мне,
конечно, это было обременительно, трудно и хлопотли
в о , — бестактность Бори была в те годы баснословна.
Зима грозила стать пренеприятнейшей. Но я не думала
о том, что все же виновата перед Борей, что свое кокет
ство, свою эгоистическую игру я завела слишком далеко,
что он-то продолжает любить, что я ответственна за это...
Обо всем этом я не думала и лишь с досадой рвала и бро
сала в печку груды писем, получаемых от него. Я дума
ла только о том, как бы избавиться от этой уже ненуж
ной мне любви, и без жалости, без всякой деликатности
просто запрещала ему приезд в Петербург. Теперь я
вижу, что сама доводила его до эксцессов; тогда я счита
ла себя вправе так поступать, раз я-то уже свободна от
влюбленности.
Вызов на дуэль 47 был, конечно, ответ на все мое от
ношение, на мое поведение, которое Боря не понимал, не
верил моим теперешним словам. Раз сам он не изменил
чувств, не верил измене моих. Верил весенним моим по
ступкам и словам. И имел полное основание быть сбитым
с толку. Он был уверен, что я «люблю» его по-прежнему,
но малодушно отступаю из страха приличия и тому подоб